Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему
моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг
мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом
деле произнесено было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
— Друзья
мои, — учил он нас, — наша национальность, если и в самом
деле «зародилась», как они там теперь уверяют в газетах, — то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
Однажды поутру, — то есть на седьмой или восьмой
день после того как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению, к
моему скорбному другу, дорогой произошло со мной приключение.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и
мое мнение в таком щекотливом
деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Я мало четыре года разговаривал и старался не встречать, для
моих целей, до которых нет
дела, четыре года.
— Э, какое мне
дело до чина! Какую сестру? Боже
мой… вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас был Лебядкин…
— О друг
мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще
дней пять назад, и тоже с благородством.
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении
делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не
мои, то есть разумеется, не
мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине…
Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению
моему, оказалось в самом
деле только литературным.
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего
дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа,
моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что, стало быть, я лишний и что всё это не
мое дело.
Я ушел. Одна невероятная мысль всё более и более укреплялась в
моем воображении. С тоской думал я о завтрашнем
дне…
Этот «завтрашний
день», то есть то самое воскресенье, в которое должна была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича, был одним из знаменательнейших
дней в
моей хронике.
— Нет, не басню Крылова хочу я прочесть, а
мою басню, собственную,
мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе, что я не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы не понимать, что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник в Летнем саду, для игры в детском возрасте. Вы вот спрашиваете, сударыня: «Почему?» Ответ на
дне этой басни, огненными литерами!
— А это бедное, это несчастное существо, эту безумную, утратившую всё и сохранившую одно сердце, я намерена теперь сама усыновить, — вдруг воскликнула Варвара Петровна, — это долг, который я намерена свято исполнить. С этого же
дня беру ее под
мою защиту!
А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий
моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела, в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому что, в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
— Кстати, в скобках, — затараторил он тотчас же, — здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат, так что Лембке думал даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же
день переправил, вы знаете; получили
мою записку с их адресом?
После
моего сообщения я вам даже обязан некоторою откровенностию по этому
делу.
— Я имею намерение на этих
днях публично объявить здесь в городе о браке
моем с нею.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в
моем сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Я ведь не сказал же вам, что я не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и более ничего покамест, покамест… Но погибай
мое имя!
Дело в вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и
моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын
мыла, да с тех пор
день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
— Я-с. Еще со вчерашнего
дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от ваших щедрот, ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнее достояние
мое! — докончил он умилительно.
Попробуй я завещать
мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем чтобы каждый
день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят
мою кожу… и потому ограничился одними студентами.
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда
моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась
день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину
мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
— Да как завел меня туда господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству
моему произошло это
дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но
дело не в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все
мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе
день и место для взаимного объяснения; остатки вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба есть одно только взаимное излияние
помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
Мне не стать, да и не сумею я, рассказывать об иных вещах. Об административных ошибках рассуждать тоже не
мое дело, да и всю эту административную сторону я устраняю совсем. Начав хронику, я задался другими задачами. Кроме того, многое обнаружится назначенным теперь в нашу губернию следствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миновать иных разъяснений.
— Вообразите, как была в трубке, так и скатилась за комод. Я, должно быть, как вошел, бросил ее тогда неловко на комод. Только третьего
дня отыскали, полы
мыли, задали же вы мне, однако, работу!
Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не
мое дело; эффектно, однако; за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили…
Дело для меня важное, Андрей Антонович; будет одна
моя чрезвычайная просьба к вам.
— Напротив, я очень рад, что
дело, так сказать, определяется, — встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. — Я с признательностию принимаю ваши услуги и, будьте уверены, всё, что можно с
моей стороны насчет отзыва о вашем усердии…
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно, понял сейчас всю колкость
моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом
деле, черт его, впрочем, дери».
— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное
мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к
делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
— Ю-но-шеству! — как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет
дело и даже, может быть, с кем говорит. — Я, милостивый государь
мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?
—
Мое мнение, — поторопился я, — во всем согласно с мнением Юлии Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия Михайловна. Состоится или не состоится бал, — это, конечно, не
мое дело, потому что не
моя власть; но роль
моя как распорядителя кончена. Простите
мою горячность, но я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.
О Петре Степановиче, на расспросы
мои, подтвердили, что он шнырял в доме все последние
дни, иногда по два раза на
день.
— Так и предчувствовало
мое сердце, что подожгут, все эти
дни оно чувствовало!
— Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете, Лизавета Николаевна, это всё не
мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это сами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра… Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…
— Да ведь он еще здесь, не уехал. Он только завтра уедет, — мягко и убедительно заметил Эркель. — Я его особенно приглашал присутствовать в качестве свидетеля; к нему
моя вся инструкция была (соткровенничал он как молоденький неопытный мальчик). Но он, к сожалению, не согласился, под предлогом отъезда; да и в самом
деле что-то спешит.
Я ухожу — не из страху этой опасности и не из чувствительности к Шатову, с которым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что всё это
дело, с начала и до конца, буквально противоречит
моей программе.
Я же лишь полагаю в собственном
моем мнении, что у Петра Степановича могли быть где-нибудь
дела и кроме нашего города, так что он действительно мог получать уведомления.
Потом он клялся, что «не изменит»», что он к нейворотится (то есть к Варваре Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной) каждый
день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей
мою другую щеку comme dans votre livre! [как в вашей книге (фр.).] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я никогда не понимал прежде!»
— «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия. Знаю твои
дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст
моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».