Малый дом в Оллингтоне. Том 1

Энтони Троллоп, 1864

Сельская Англия середины XIX века. В оллингтонском поместье живут две сестры, которые не прочь выйти замуж, но красота и добрый характер – единственное их приданое. Обе, несмотря на юный возраст, проявляют большую мудрость, искренне полагая, что не в деньгах счастье и что ни под каким видом не следует соглашаться на брак по расчету. Однако стремление к бескорыстной любви не спасает от ошибок. Одна из сестер увлечена столичным франтом, который мыслит слишком приземленно, чтобы оценить ее бескорыстие, а другая в поисках любви настолько слепа, что рискует не заметить достойного поклонника, который находится совсем рядом… Так в романе «Малый дом в Оллингтоне» классик английской литературы Энтони Троллоп (1815–1882) раскрывает тему невест-бесприданниц, которую ранее затронули Джейн Остин и Шарлотта Бронте. В основе данного издания – анонимный перевод романа, предположительно выполненный В.В. Бутузовым и опубликованный в 1860-х годах в журнале «Современникъ». Для облегчения восприятия в тексте заменен целый ряд устаревших слов и выражений. Перевод сверен с оригинальным английским текстом и в ряде случаев исправлен ради большей точности. В первый том вошли главы I–XXX.

Глава IV. Квартиры и квартиранты мистрис Ропер

Я говорил, что с Джонни Имсом, кроме матери, никто не обращался ласково, но этим я ни под каким видом не думал сказать, что у Джонни Имса не было друзей. Есть класс молодых людей, которых никто не балует, но тем не менее они могут пользоваться уважением и, может, даже любовью. Они не являются в свет подобно Аполлонам и вовсе не блистают, сберегая блеск, который могли бы показать, для целей внутреннего самосовершенствования. Такие молодые люди часто бывают стеснены, неловки в обращении, не имеют уверенной осанки и походки, они стараются, но совладать с собой не могут, за пределами круга близких знакомых или товарищей чрезвычайно застенчивы, а нужные слова, как нарочно, нескоро приходят им на ум. Общественные собрания — для них период тяжелого испытания, всякое появление в обществе расстраивает их нервы. Они любят быть одни и краснеют, когда с ними заговорит женщина. Они еще не мужчины, хотя лета их и дают право на это звание, но и не мальчики: свет обыкновенно называет их юношами.

Наблюдения, которые я имел возможность сделать по этому поводу, привела меня к убеждению, что юноша, во всяком случае, представляет собой прекраснейший вид человеческой расы. Сравнивая неразвитого юношу двадцати одного или двадцати двух лет с каким-нибудь законченным Аполлоном того же возраста, я смотрю на первого как на плод недоспелый, а на последнего как на плод почти переспелый. Отсюда возникает вопрос об этих двух плодах. Какой из них лучше: тот ли, который поспевает рано, созреванию которого, быть может, способствовали какие-нибудь вспомогательные средства, предположим даже, хоть теплота стены, обращенной на полуденную сторону, или плод, который поспевает медленнее, над которым трудится сама природа без всякой посторонней помощи, на который солнце действует в свое время, а может, и совсем не действует, если его заслоняет непрозрачный предмет, бросая на плод холодную тень? Общество, без всякого сомнения, расположено в пользу вспомогательных средств. Плод действительно созревает, и притом в известное время. Он чистенький, гладенький, без пятнышка, без крапинки и известного качества. Обладатель этих качеств может воспользоваться ими, когда вздумается. Несмотря на это, по моему мнению, наибольшую благодать солнечных лучей получают другие плоды, — получают в наиболее подходящее время, если только не будет неблаготворной тени. Мне нравится вкус естественно созревшего плода — нравится, быть может, потому, что он получен без постороннего вмешательства.

Впрочем, робкий юноша, хоть и краснеет, когда с ним говорят женщины, и бывает неловок рядом с ними, и пусть на балу он чувствует, что руки и ноги ему не вполне подчиняются, и этот юноша не может произнести правильных слов, но он в своем естественном поведении — наиболее красноречивое создание, в особенности рядом с хорошенькими женщинами. Он наслаждается всеми радостями Дон Жуана, но без той бессердечности, которой отличался настоящий Дон Жуан. При его остроумии и мягком голосе, ему предоставляется возможность выходить победителем из всякого положения. Но красноречие робкого юноши звучит только в его собственных ушах, и эти победы существуют только в его воображении.

Истинно робкий юноша предпочитает одиночество, он не стремится стать частью общества, даже состоящего из подобных ему скромных молодых людей. На эту особенную черту в его характере едва ли кто обращал должное внимание. Он, по всей вероятности, стал таким, а не Аполлоном потому, что обстоятельства не давали ему случая столкнуться с обществом, и он остается в одиночестве, предпринимает продолжительные прогулки, в которых мечтает о подвигах и победах, которые ему не по силам. В поле, с тросточкой в руке, он становится весьма красноречивым, когда сбивает тросточкой верхушки летних трав и энергично упражняется в ораторском искусстве. Таким образом он дает пищу своим мечтам, которым его близкие и знакомые не придают особого значения, и бессознательно готовит себя к окончательному периоду зрелости, если только этому не помешает неблагородно действующая тень.

С подобными юношами почти никто не обращается ласково, кроме разве матери, таким юношей был и Джонни Имс, когда его отправили из Гествика, чтобы он начал общественную жизнь в обширном помещении одного присутственного места в Лондоне. Мы можем сказать, что около него не было ни одного молодого Аполлона. Но все же он был не без друзей — друзей, желавших ему всего хорошего и заботившихся о его благополучии. У него была сестра, которая от души его любила и вовсе не подозревала в нем незрелого юношу — вероятно, потому, что сама была того же возраста и находилась в тех же отношениях к обществу. Мистрис Имс, их мать, была вдова, которая проживала в небольшом домике в Гествике, а ее муж в течение своих земных дней считался задушевным приятелем нашего сквайра. Это был человек, испытавший много несчастий, он начал земное свое поприще в изобилии, а кончил в нищете. Все свои дни он прожил в Гествике и, арендуя большой участок земли, убил много денег на опыты по части сельского хозяйства, а впоследствии занимал небольшой дом на самом краю города и умер там года за два до начала нашей истории. Ни с кем другим не находился мистер Дейл в таких дружеских отношениях, как с Имсом. Когда мистер Имс скончался, мистер Дейл добровольно принял на себя обязанности его душеприказчика и опекуна его детей. Он устроил Джонни Имса на место государственного служащего, которое молодой человек и занимал в нынешнее время.

Мистрис Имс тоже всегда очень тепло относилась с мистрис Дейл. Сквайр не питал особенного расположения к мистрис Имс, которая вышла замуж не за юнца, а за человека, которому было уже за сорок лет, и потому рано осталась вдовой. Своей привязанностью к этой бедной одинокой женщине мистрис Дейл старалась компенсировать ту холодность и то равнодушие, которые встречала в Большом доме. Мистрис Имс действительно была бедная, одинокая женщина, забытая даже при жизни мужа и убитая горем теперь, в своем вдовстве. В некоторых более или менее серьезных случаях сквайр проявлял участие к ней: устраивал ее нехитрые денежные дела, давал советы насчет дома и дохода и, наконец, хлопотал об устройстве ее сына, но вообще при встрече с ней был весьма холоден и даже груб, так что бедная мистрис Имс всегда смотрела на него со страхом. Мистрис Дейл, напротив, не боялась сквайра и иногда давала гествикской вдове советы, далеко не согласовавшиеся с понятиями сквайра. При таких отношениях той и другой стороны возникла дружба между Белл, Лили и молодым Имсом, та и другая сестрица постепенно склонялась к тому, чтобы объявить Джонни Имса своим любимым другом. Но все же они говорили о нем редко и даже с некоторой насмешкой, что очень обыкновенно в хорошеньких девушках, у которых в числе друзей есть неловкие юноши и которые привыкли уже к ослепительному сиянию Аполлона.

Здесь я должен сказать, что Джонни Имс, приехав в Лондон, был серьезно и навсегда влюблен в Лили Дейл. Он сотни раз и в самых трогательных выражениях объяснялся в своей страсти, но только самому себе. Он написал множество стихотворений и поэтических посланий к Лили и хранил их под двойным замком. Давая полную волю воображению, он надеялся, что своими стихами мог бы одержать победу не только над Лили, но и над целым светом, и в то же время был бы готов скорее погибнуть, чем представить их человеческому глазу. В течение последних десяти недель своей жизни в Гествике, во время приготовления к лондонской карьере, Джонни часто заглядывал в Оллингтон, ходил туда пешком, возвращался тем же способом назад, и все напрасно. Во время этих прогулок он отдыхал в гостиной мистрис Дейл, говорил очень мало и в разговоре обращался всегда к одной матери, а между тем каждый раз, отправляясь в дальнюю прогулку под знойными лучами солнца, он давал себе обещание непременно сказать несколько слов, по которым Лили могла бы догадаться, что он ее любит. При отъезде в Лондон слова эти остались невысказанными.

Джон Имс не помышлял еще просить руки Лили. Он только начинал делать робкие шаги в самостоятельной жизни с восьмьюдесятью фунтами стерлингов в год жалованья и добавочными двадцатью фунтами из кошелька своей матери. Он очень хорошо понимал, что женатому человеку с такими средствами невозможно жить в Лондоне, и, кроме того, в глубине души сознавал, что человек, которому выпадет счастье жениться на Лили, должен готовиться обеспечивать ей самые роскошные условия из всех возможных. Он знал, что ему нельзя ожидать уверения в любви со стороны Лили, но, несмотря на то, считал возможным передать ей свое уверение. Конечно, такое уверение было бы напрасно. Луч истинной надежды только тогда и озарял его, когда он находился в поэтическом настроении духа. Он признавался самому себе, хотя и не совсем решительно, что перестал быть юношей, — неразвязным, молчаливым, незанимательным, с наружностью, как говорится, еще недошедшею или недоспелою. Джонни все это знал, как знал также, что в мире есть Аполлоны, которые того и гляди, что увезут Лили в своих блестящих колесницах. Тем не менее, однако же, он решил для себя, что, полюбив Лили однажды, должен был, как подобает истинному джентльмену, любить ее по гроб.

На прощание он сказал ей несколько слов, но в этих словах скорее выражалась дружба, а не любовь. Оставив Белл одну в гостиной, он вышел за Лили на лужайку. Может, Лили понимала чувства юноши и на прощание хотела поговорить с ним ласково, даже более чем ласково. Любовь бывает иногда молчалива, но женщины умеют распознавать ее и умеют так же безмолвно и вместе с тем очаровательно благодарить за то уважение, которым она сопровождается.

— Я пришел проститься, Лили, — сказал Джон Имс, настигнув Лили на одной из садовых дорожек.

— Прощайте, Джон, — сказала Лили, оглянувшись. — Вы знаете, как нам грустно расставаться с вами. Но что делать: вам необходимо ехать в Лондон, для вас это великое дело.

— Правда… да… я полагаю, но я бы охотно согласился оставаться здесь.

— Как можно! Оставаться здесь и ничего не делать!? Нет, вы бы не остались.

— Разумеется, я хочу заняться чем-нибудь. Я хочу сказать…

— Вы хотите сказать, что грустно расставаться со старыми друзьями? Уверяю вас, при разлуке с вами мы все это чувствуем сами. Но у вас будет иногда и свободное время, и тогда у нас появится возможность увидеться с вами.

— Конечно, и тогда мы увидимся. Я думаю, Лили, мне приятнее было бы, чем с кем-нибудь, увидеться с вами.

— Ах нет, Джон. А наша мать, наша сестра?

— Да, правда, мать и сестра. Но я приду сюда в самый первый день моего приезда, — разумеется, если это вам будет приятно.

— Нам всегда приятно вас видеть. Вы это знаете. Итак, милый Джон, желаю, чтобы вы были счастливы.

Слова эти произнесены были таким тоном, который совсем опрокинул бедного Джонни, или, вернее сказать, поставил его на ноги и заставил его говорить, но впоследствии сила этого тона ослабела и утратила могущество.

— Вы мне этого желаете? — говорил он, держа ее руку в своей руке в течение нескольких счастливых секунд. — Позвольте же и мне пожелать вам быть вечно счастливыми. Прощайте, Лили.

Джонни Имс оставил ее и вернулся в гостиную. Лили продолжала прогулку между деревьями и кустарниками и показалась в доме спустя полчаса. Скажите, много ли найдется девушек, имеющих такого обожателя, — который не в состоянии высказать им более того, что высказал Джонни Имс, и который никогда не высказывает более? А между тем, когда, спустя много лет они вздумают припомнить имена всех, кто их любил, имя этого неловкого юноши будет едва ли не первым.

Это прощание состоялось почти два года тому назад, Лили Дейл была тогда семнадцати лет. После этого Джон Имс только раз приезжал домой в течение четырехнедельного отпуска и часто посещал Оллингтон. Но он никогда не старался воспользоваться тем случаем, о котором я рассказал. Ему казалось, что Лили была холоднее к нему, чем в былые дни, да и сам он сделался перед ней застенчивее прежнего. Он заметил как-то, что осенью опять приедет в Гествик, но, говоря по совести, Лили Дейл вовсе не обратила на это внимания, как будто ей было все равно, приедет он или не приедет. Девицы в девятнадцать лет мало обращают внимания на обожателей — юношей двадцати одного года, если только юноша этот не представляет собой плода, особенно спелого благодаря действию поливочной системы или особому положению близ южной стены.

Любовь Джона Имса по-прежнему была искренна и горяча, она оживлялась и поддерживалась поэзией и откровенностью перед товарищем, таким же чиновником, как он сам, впрочем, не думайте, что в течение этих двух лет он оставался сентиментальным, мечтательным любовником. Может, было бы лучше, если бы он взял на себя подобную роль. Совсем не то было на самом деле. Джон Имс бросил уже флейту, на которой до отъезда из Гествика научился выдувать три плачевные ноты, а на пятое или шестое воскресенье окончательно бросил одинокие прогулки по берегу канала, проходящего по Риджентс-парку^[14]. Мечтать об отсутствующем предмете любви, бесспорно, очень приятно, но если пройти мили две по пустому берегу, мечтание это становится монотонным — мысли уносятся в сторону Тетушки Салли^[15], Креморнских садов^[16] и финансовых вопросов. Не думаю, чтобы в это время какая-нибудь девушка осталась довольна настроением своего обожателя, если бы она видела все, что происходило в его душе.

— А что, Кодль, трудно попасть в клуб?

Вопрос был задан в одну из воскресных прогулок Джоном Имсом близкому приятелю, собрату чиновнику, настоящее имя которого было Кредль, и который друзьями был прозван Кодлем.

— Попасть в клуб? Фишер в нашем отделении состоит членом какого-то клуба.

— Он член шахматного клуба. Но я говорю о настоящем клубе.

— О клубе аристократов или записных франтов, как, например, Вест-Энд! — сказал Кредль, почти теряясь в изумлении от такого желания своего приятеля.

— Зачем Вест-Энд? Я не знаю, что может выиграть человек, слывя за записного франта. Но согласись, в доме мистрис Ропер ужасно скучно.

Мистрис Ропер, надо сказать, была респектабельная леди, содержавшая в Буртон-Кресцент отдельные квартиры, она была отрекомендована мистрис Имс с отличной стороны в то время, когда последняя старалась приискать для сына спокойный и безопасный приют в семейном доме. Первый год своего пребывания в Лондоне Джон Имс жил совершенно одиноким в отдельной квартире, а результатами этой жизни было неудобство, одиночество — и увы! — значительный долг, падавший тяжелым бременем на бедную вдову. На второй год более спокойный и безопасный образ жизни оказывался необходимым. Мистрис Имс узнала, что мистрис Кредль, вдова адвоката, определив своего сына в управление по сбору податей, отдала его за попечение мистрис Ропер, и мистрис Имс, с множеством материнских просьб и увещаний, поручила своего сынка тому же самому попечению и надзору.

— А насчет посещения церкви? — спрашивала мистрис Имс.

— Ну уж, не знаю, мама, усмотрю ли за этим, — добросовестно отвечала мистрис Ропер. — Вы сами знаете, что молодые люди в этом случае не любят принуждения.

— Все же, мне кажется, они должны помнить про церковь, — возразила мать, озабоченная новым образом жизни, в которой сыну ее предоставлялась полная свобода действовать по собственному усмотрению.

— Разумеется, мама. Те, которые приучены к этому в молодости, будут сами исполнять этот долг без всякого принуждения.

— Ах, он приучен к этому, мистрис Ропер, уверяю вас. И пожалуйста, не давайте ему запасного ключа от дверей на улицу.

— Как же я сделаю, если все они требуют его?

— Он не будет требовать, если вы скажете, что я этого не желала.

Мистрис Ропер согласилась, и Джонни Имс оставлен был на ее попечение. Он спросил запасный ключ, но мистрис Ропер отвечала, что ей не приказано выдавать. Но под влиянием философии Кредля он снова потребовал ключ и на этот раз получил. Мистрис Ропер всегда гордилась тем, что ее слова не расходились с делами, не понимая, что кто угодно мог бы справедливо потребовать от нее более этого. Она отдала Джонни Имсу ключ, что, без сомнения, намерена была сделать гораздо раньше, мистрис Ропер хорошо знала свет и понимала, что молодые люди без запасного ключа не будут у нее жить.

— А я думал, что тебе веселее с той поры, как приехала сюда Эмилия, — сказал Кредль.

— Эмилия! Что мне за дело до Эмилии? Кажется, Кодль, я тебе доверил все мои тайны, и после этого ты еще можешь говорить мне об Эмилии Ропер?

— Ну, что ж такое, Джонни… — Кредль всегда называл его Джонни, и это название перешло с ним в место его служения. Даже Эмилия Ропер не раз называла его этим именем. Однажды вечером ты так был любезен с ней, как будто Лили Дейл не было и на свете.

Джонни Имс отвернулся и покачал головой. Несмотря на это слова приятеля как-то приятно прозвучали в его ушах. Характер Дон Жуана имел свою прелесть в его воображении, ему приятно было, что можно доставить удовольствие Эмилии Ропер пустыми, но звучными фразами, тогда как сердце оставалось верным Лилиане Дейл. И то еще надо заметить, что пустые фразы чаще говорила Эмилия, чем он.

Мистрис Ропер была совершенно так же благородна, как ее слово, когда говорила мистрис Имс, что ее семейство состояло из нее, сына, служившего в конторе какого-то поверенного^[17], из старушки кузины, по имени мисс Спрюс, квартировавшей у нее, и мистера Кредля. Прекрасная Эмилия не жила еще с ней, и характер ее беседы с мистрис Имс никоим образом не налагал на нее обязанности сообщать мистрис Имс, что эта молоденькая барышня, по всей вероятности, прибудет к ней в дом с наступающей зимой. Впоследствии она приняла к себе в качестве квартирантов мистера и мистрис Люпекс, так что дом мистрис Ропер сделался совершенно полным.

Надо также сказать, что Джонни Имс в минуту откровенности доверял Кредлю тайну второй, более слабой, своей страсти к Эмилии.

— Славная девушка, чертовски славная девушка! — говорил Джонни Имс, используя выражения, которым он выучился уже после того, как оставил Оллингтон и Гествик.

В свою очередь и мистер Кредль был почитателем прекрасного пола, и увы, как беспристрастный рассказчик я должен объявить, что в нынешнюю минуту предметом его почитания являлась мистрис Люпекс. Разумеется, при этом у него вовсе не было цели оскорбить мистера Люпекса — человека, который занимался расписыванием декораций и хорошо знал свет. Мистер Кредль восхищался мистрис Люпекс не как обыкновенный смертный, но как любитель и знаток всего прекрасного.

— Клянусь небом, Джонни, как хороша эта женщина! — говорил он, когда в одно прекрасное утро оба молодых человека отправлялись на службу.

— Да, женщина видная.

— Я думаю! Сколько я понимаю в формах, — продолжал Кредль, — так эта женщина почти верх совершенства. Какой торс у нее!

Из этого выражения, а также из факта, что формы и вид мистрис Люпекс зависели весьма много от корсета и кринолина, можно, кажется, догадаться, что мистер Кредль очень мало понимал в формах.

— Мне кажется, что у нее не совсем прямой нос, — заметил Джонни Имс.

И действительно, нос мистрис Люпекс был кривоват. Это был длинный тонкий нос, который по мере того, как выдавался вперед, заметно уклонялся в левую сторону.

— Я не столько обращаю внимание на лицо, сколько на всю фигуру, — сказал Кредль. — И опять, у мистрис Люпекс прекрасные глаза, очаровательные глаза.

— К тому же она отлично знает, как использовать их в деле.

— Почему же и нет. Наконец, у нее такие чудесные волосы.

— Только по утрам она никогда их не причесывает.

— А ты знаешь, мне очень нравится этот род неопрятности, — сказал Кредль. — Излишняя забота о внешности часто служит во вред.

— Все же, по моему мнению, женщина должна быть опрятна.

— Ну, можно ли подобные слова применять к такому созданию, как мистрис Люпекс! Я называю ее роскошной женщиной. Как очаровательна она была вчера вечером! Знаешь ли, мне кажется, что Люпекс обходится с ней чрезвычайно скверно. Вчера она сказала мне слова два, что… — И Кредль не договорил. Бывают секреты, которых мужчина не доверяет даже задушевному другу.

— А я думаю совсем иначе.

— Как иначе?

— А так, что Люпексу самому весьма часто достается от мистрис Люпекс. Звук ее голоса иногда производит во мне дрожь.

— Мне нравится женщина с энергией, — сказал Кредль.

— Мне тоже нравится. Но энергия хороша в своем месте. Эмилия сказывала мне… ты только, пожалуйста, никому не говори.

— Разумеется.

— Она сказывала, что Люпекс иногда бывает вынужден убегать от нее. Он бежит в театр и остается там по два, по три дня кряду. Тогда она отправляется за ним, и ссорам в доме не бывает конца.

— Дело в том, что он пьет, — сказал Кредль. — Ей-богу, мне всегда жаль женщину, у которой муж пьяница, особенно такую женщину, как мистрис Люпекс!

— Берегись, мой друг! Смотри, чтоб не попасть в западню.

— Не беспокойся, я знаю что делаю, из-за хорошенькой женщины я не намерен потерять головы.

— А сердце?

— Сердце! У меня нет такой вещи. Я смотрю на женщину, как на картину или бюст. Разумеется, когда-нибудь женюсь и я, потому что мужчины женятся, но все же у меня нет намерения пропадать за женщину!

— А я бы десять раз пропал за…

— За Лили Дейл, — досказал Кредль.

— Да. Я все-таки знаю, что мне не видать ее, как своих ушей. Я веселый малый, люблю посмеяться, но скажу тебе, Кодль, что выйди она замуж, и тогда все со мной кончится, решительно все.

— Уж не думаешь ли ты перерезать себе горло?

— Нет, этого я не сделаю. Ничего подобного не сделаю, а все-таки я не жилец тогда на этом свете.

— Ты поедешь туда в октябре, почему бы не сделать ей предложения?

— С девяноста фунтами в год?! (Признательное отечество ежегодно увеличивало жалованье Джонни на пять фунтов стерлингов.) С девяноста фунтами жалованья и двадцатью, которые получаю от матери!

— Она, я думаю, подождет. Я бы, право, сделал предложение. Любить девушку и оставаться в таком положении невыносимо тяжело.

— Еще бы! — сказал Джонни Имс.

В это время они подошли к дверям управления сбора податей, и каждый отправился к своей конторке.

Из этого небольшого разговора можно себе представить, что хотя мистрис Ропер была человеком слова, но не той, кого мистрис Имс желала бы избрать ангелом-хранителем для своего сына. Впрочем, сказать по правде, для вдовьих сынков не так-то легко найти в Лондоне ангелов-хранителей за сорок фунтов стерлингов в год, выплачиваемых по частям, раз в квартал. Мистрис Ропер была нисколько не хуже других женщин ее сорта. Она предпочитала респектабельных квартирантов нереспектабельным, если бы только могла найти таких в то время, когда они требовались. Мистер и мистрис Люпекс едва ли подходили под этот разряд, и когда мистрис Ропер отдавала им просторную спальню с окнами на улицу за сто фунтов в год, она знала, что сделала нехорошо. Она беспокоилась также о своей дочери Эмилии, которой перевалило уже за тридцать лет. Эмилия была очень умная молодая женщина, занимавшая до этой поры должность первой молоденькой леди в одном модном магазине в Манчестере. Мистрис Ропер знала, что мистрис Имс и мистрис Кредль не захотели бы, чтобы сыновья их сблизились с ее дочерью. Но что же станете делать? Не могла же она отказать в приюте родной дочери, а между тем сердце ее чуяло что-то недоброе, когда она увидела, что ее Эмилия кокетничает с молодом Имсом.

— Я хочу, Эмилия, чтобы ты поменьше говорила с тем молодым человеком.

— Что с вами, мама?

— Да, я этого требую. Если ты будешь так себя вести, то лишишь меня обоих жильцов.

— Так себя вести? Да если джентльмен заговорит со мной, то неужели я должна молчать? Сделайте одолжение, я знаю как вести себя.

И она вздернула подбородок.

А мать замолчала, она боялась своей дочери.

Примечания

14

Риджентс-канал — судоходный канал, ответвляющийся от Темзы и ведущий на север. Частично проходит по западной окраине Риджентс-парка — популярного парка для прогулок в историческом центре Лондона.

15

Английская народная игра, популярная в то время на ярмарках, в парках и на курортах. Суть игры в бросании твердых мячиков в куклу или фанерную фигуру, именуемую Тетушка Салли. У каждого игрока есть шесть попыток, чтобы метким броском выбить курительную трубку изо рта Тетушки.

16

Небольшие по сравнению с Риджентс-парком сады на северном берегу Темзы, также популярное в Лондоне место для прогулок.

17

Поверенный — адвокат, оказывающий посреднические услуги в различных делах, не обязательно судебных.