Неточные совпадения
Капитально
было двадцатилетнее влияние этой высшей
дамы на ее бедного друга.
Липутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить душой и похвалить мужичков все-таки
было тогда необходимо для направления; что даже
дамы высшего общества заливались слезами, читая «Антона Горемыку», а некоторые из них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее.
Не то чтоб он играл или очень
пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною
дамой хорошего общества, с которою он
был в связи, а потом оскорбил ее публично.
Денег у матери он не просил; у него
было свое именьице — бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да
давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному саксонскому немцу.
Ко всеобщему изумлению, этой
даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений,
было отказано у крыльца в приеме; с тем она и отправилась, не выходя из кареты, обратно домой, не веря самой себе.
Все три наши доктора
дали мнение, что и за три дня пред сим больной мог уже
быть как в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей, что, впрочем, подтверждалось и фактами.
En un mot, я вот прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал, то
есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных
дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам
есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
— В высшей степени. Но уж я уступаю, так и
быть, мнению наших
дам…
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не
дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится,
дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не
буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он
будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не
было и чтобы сору не
было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Сделка для молодого человека
была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не
давало и пятисот (а может
быть, и того менее).
Наконец сухо объявила ему, что согласна купить их землю и
даст за нее maximum цены, то
есть тысяч шесть, семь (и за четыре можно
было купить).
Накануне вы с нею переговорите, если надо
будет; а на вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только так намекнем или
дадим знать, безо всякой торжественности.
На одно из первоначальных писем его (а он написал их к ней множество) она прямо ответила ему просьбой избавить ее на время от всяких с ним сношений, потому что она занята, а имея и сама сообщить ему много очень важного, нарочно ждет для этого более свободной, чем теперь, минуты, и сама
даст ему со временемзнать, когда к ней можно
будет прийти.
Умоляю вас, наконец (так и
было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если вы при этом
дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности».
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как
буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет!
Дайте сюда, я его помню, помню!
Всем
дамам известно
было тоже, что она великолепно и с необыкновенным изяществом
будет одета; а потому наряды наших
дам отличались на этот раз изысканностью и пышностью.
И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна
дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то
есть на которых
дамы могли сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, —
дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
Как бы то ни
было, но вот уже пять дней как обе
дамы не виделись.
Он
был в сильном и несомненном испуге, с самого того мгновения, как появился Николай Всеволодович; но Петр Степанович схватил его за руку и не
дал уйти.
И мне и Николаю Всеволодовичу слишком известны ваши здешние проделки, в которых, не забудьте это, вы должны
будете дать отчет.
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич,
будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не
дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я только одну ногу сломаю… Ну
будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Он ушел от окна, именно когда воротились наши
дамы; Лизу Варвара Петровна усадила на прежнее место, уверяя, что им минут хоть десять надо непременно повременить и отдохнуть и что свежий воздух вряд ли
будет сейчас полезен на больные нервы.
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не так, как обыкновенно принято
давать пощечины (если только можно так выразиться), не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него
был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
— Умею. У меня
есть пистолеты; я
дам слово, что вы из них не стреляли. Его секундант тоже слово про свои; две пары, и мы сделаем чет и нечет, его или нашу?
— То
есть в каком же смысле? Тут нет никаких затруднений; свидетели брака здесь. Всё это произошло тогда в Петербурге совершенно законным и спокойным образом, а если не обнаруживалось до сих пор, то потому только, что двое единственных свидетелей брака, Кириллов и Петр Верховенский, и, наконец, сам Лебядкин (которого я имею удовольствие считать теперь моим родственником)
дали тогда слово молчать.
Никогда разум не в силах
был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же
давала разрешения кулачные.
— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово понимали раз навсегда: не
дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не
буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!
— Пусть, но ведь это всё, что мне остается! — сбился совсем капитан. — Прежде за ее службу там в углах по крайней мере нам квартиру
давали, а теперь что же
будет, если вы меня совсем бросите?
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но
дал ясно знать, что вся операция стоить
будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
— Нет, это я вам скажу тайну новых судов, — приходил в исступление третий. — Если кто своровал или смошенничал, явно пойман и уличен — беги скорей домой, пока время, и убей свою мать. Мигом во всем оправдают, и
дамы с эстрады
будут махать батистовыми платочками; несомненная истина!
— То
есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три
дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Ей хотелось перелить в него свое честолюбие, а он вдруг начал клеить кирку: пастор выходил говорить проповедь, молящиеся слушали, набожно сложив пред собою руки, одна
дама утирала платочком слезы, один старичок сморкался; под конец звенел органчик, который нарочно
был заказан и уже выписан из Швейцарии, несмотря на издержки.
В кружке
было несколько даже очень милых
дам.
Юлия Михайловна посердилась на шалунов, когда обо всем узнала, и
была очень недовольна поступком бойкой
дамы, хотя та представляла ей же поручицу в первый день ее похищения.
На этот раз осчастливлены
были захожий монашек стаканом внакладку и старичок богомолец, которому
дали совсем без сахара.
— Семен Яковлевич, скажите мне что-нибудь, я так давно желала с вами познакомиться, — пропела с улыбкой и прищуриваясь та пышная
дама из нашей коляски, которая заметила давеча, что с развлечениями нечего церемониться,
было бы занимательно. Семен Яковлевич даже не поглядел на нее. Помещик, стоявший на коленях, звучно и глубоко вздохнул, точно приподняли и опустили большие мехи.
— Батюшка! Семен Яковлевич! — раздался вдруг горестный, но резкий до того, что трудно
было и ожидать, голос убогой
дамы, которую наши оттерли к стене. — Целый час, родной, благодати ожидаю. Изреки ты мне, рассуди меня, сироту.
— Семен Яковлевич, что же вы мне-то ничего не ответили, я так давно вами интересуюсь, — начала
было опять наша
дама.
— В… тебя, в… тебя!.. — произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное словцо. Слова сказаны
были свирепо и с ужасающею отчетливостью. Наши
дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу.
Там
были пышные дворы, там
были такие
дамы, отравления.
— Вы всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь, верный моей
даме, ибо ваше мнение
было мне всегда дороже всего. С этой минуты не принимаю ничего, а чту бескорыстно.
Вникните сами: ведь мог бы я не вам открыть первому два-то имени, а прямо тудамахнуть, то
есть туда, где первоначальные объяснения
давал; и уж если б я старался из-за финансов али там из-за выгоды, то, уж конечно, вышел бы с моей стороны нерасчет, потому что благодарны-то
будут теперь вам, а не мне.
— Э, нет, нет, нет! Вот тут маху
дали, хоть вы и хитры. И даже меня удивляете. Я ведь думал, что вы насчет этого не без сведений… Гм, Ставрогин — это совершенно противоположное, то
есть совершенно… Avis au lecteur. [К сведению читателя (фр.). Здесь в смысле: вы предупреждены.]
— Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите
пить? Холодный.
Дайте я вам другой стакан принесу.
Замечательно, что те же самые строгие
дамы, в случаях интересного своего положения, обращались по возможности к Арине Прохоровне (то
есть к Виргинской), минуя остальных трех акушерок нашего города.
Всех
дам в комнате
было три: сама хозяйка, безбровая ее сестрица и родная сестра Виргинского, девица Виргинская, как раз только что прикатившая из Петербурга.
Во всех стихах принято, что гусар
пьет и кутит; так-с, я, может, и
пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и
давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал, потому что я и тогда не мог
быть спокойным:
есть бог или нет?
Он закончил, видимо торжествуя. Это
была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно
дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из этого выйдет.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем
будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и
даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?