Неточные совпадения
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же
вам и пари держу, —
говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «
Вы, стало быть, генерал, если так
говорите», то есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
Я сердцем с
вами и ваш, с одной всегда, en tout pays [в любой стране (фр.).] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, [в стране Макара и его телят (фр.).] о котором, помните, так часто мы, трепеща,
говорили в Петербурге пред отъездом.
И
вы тоже, Степан Трофимович, я
вас нисколько не исключаю, даже на ваш счет и
говорил, знайте это!
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «Ты,
говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и
вам того же самого желаем-с…”»
Говорю как друг вашего дома, как искренно любящий
вас пожилой и
вам родной человек, от которого нельзя обижаться…
—
Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, —
говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, — что такое значит русский администратор,
говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд ли могли
вы узнать практически, что такое значит административный восторг и какая именно это штука?
— Я
вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась,
Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, — всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
— Гм! Это, может быть, и неправда. По крайней мере
вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора… Ах, Степан Трофимович, я с
вами серьезно, серьезно ехала
говорить!
Вы,
говорит, должны стоять «примером и укоризной».
— Только позвольте, Варвара Петровна, разве Степан Трофимович
вам уже
говорил что-нибудь?
Понимаете ли
вы, если я сама
вам говорю, что она ангел кротости! — вдруг яростно вскричала она.
— Но… она?
Вы ей
говорили?
— Я вижу, что с
вами теперь нечего
говорить…
— О, такова ли она была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она была прежде, когда мы с нею
говорили… Знаете ли
вы, что тогда она умела еще
говорить? Можете ли
вы поверить, что у нее тогда были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она
говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал
вам несколько пунктов, а
вы подхватили, то как хотите. Но
вы не имеете права, потому что я никогда никому не
говорю. Я презираю чтобы
говорить… Если есть убеждения, то для меня ясно… а это
вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
— Э, какое мне дело до чина! Какую сестру? Боже мой…
вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас был Лебядкин…
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «
Вы помните,
говорит, что четыре года назад Николай Всеволодович, будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь город, пока всё объяснилось.
«Я желаю,
говорит, чтобы
вы меня хорошо и безошибочно,
говорит, поняли.
Вы,
говорит, поймете, конечно, и то, что с
вами говорит мать…
Умоляю
вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если
вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я
говорила с
вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить
вас при всякой возможности».
Вчера вечером, под влиянием разговора у Варвары Петровны (сами можете представить, какое впечатление на меня произвело), обратился я к Алексею Нилычу с отдаленным вопросом:
вы,
говорю, и за границей и в Петербурге еще прежде знали Николая Всеволодовича; как
вы,
говорю, его находите относительно ума и способностей?
А не заметили ли
вы в течение лет,
говорю, некоторого,
говорю, как бы уклонения идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого,
говорю, как бы, так сказать, помешательства?
— Я желал бы не
говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин.
Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не
говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу
вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
А
вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен,
говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием и уже после разговора с Алексеем Нилычем): а что,
говорю, капитан, как
вы полагаете с своей стороны, помешан ваш премудрый змий или нет?
Я
вам, разумеется, только экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: «Да,
говорят, помешан; очень умен, но, может быть, и помешан».
А вот Варвара Петровна, так та прямо вчера в самую точку: «
Вы,
говорит, лично заинтересованы были в деле, потому к
вам и обращаюсь».
Вам хорошо, Степан Трофимович, холостяку завзятому, так
говорить и за его превосходительство меня сплетником называть.
А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку и как все закричали: «Земля, земля!» Няня Алена Фроловна
говорит, что я после того ночью бредила и во сне кричала: «Земля, земля!» А помните, как
вы мне историю принца Гамлета рассказывали?
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что
вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы
вы у нас были. Боже, сколько мы будем
говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,понимаете?
— Да чего
вы! — вскричала она в изумлении. — Ба, да ведь и правда, что они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тетя давеча меня не пустила к Даше,
говорит, что у ней голова болит.
— Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь
вы говорили же Настасье? Она
говорит, что
вы ей сами
говорили.
— А мне странно, что
вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо
говорите.
— А скажите, если позволите, почему
вы не так правильно по-русски
говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?
— Еще вопрос более деликатный: я совершенно
вам верю, что
вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми
говорите. Почему
вы со мной теперь разговорились?
Cette pauvre [Эта бедная (фр.).] тетя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность общества, и «непочтительность» Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, ce que je ne comprends pas, [этот Липутин, всё то, чего я не понимаю (фр.).] и-и,
говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с
вами, с нашими жалобами и с нашими письмами…
Вам, однако,
говорят они, без женщины невозможно.
— Но про кого
вы говорите; и я
вас не понимаю! — спросил я с удивлением.
— Это господин Шатов, про которого я
вам говорила, а это вот господин Г — в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.
— Вовсе никогда я
вам не
говорила, что будет профессор. Господин Г—в служит, а господин Шатов — бывший студент.
— Антон Лаврентьевич,
вы тем временем
поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю
вас, что
вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, — сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался
говорить с Маврикием Николаевичем.
— Мне о
вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что
вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о
вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии
говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
— Мне и Николай Всеволодович о
вас тоже много
говорил…
— Я знаю. Там тоже,
говорят, кажется какой-то капитан живет подле
вас, господин Лебядкин? — всё по-прежнему торопилась Лиза.
— Про какие дела
вы говорите? Маврикий Николаевич! — крикнула она, — пожалуйте сюда давешнее письмо.
— Если
вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на
вас, и больше у меня нет никого; я глупо
говорила с Шатовым… Я уверена, что
вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем, очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал
говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять, всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал
вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.
— Да разве
вы ездили в Америку? — удивился я. —
Вы никогда не
говорили.
Ахают они, качают головами, судят-рядят, а я-то смеюсь: «Ну где
вам,
говорю, мать Прасковья, письмо получить, коли двенадцать лет оно не приходило?» Дочь у ней куда-то в Турцию муж завез, и двенадцать лет ни слуху ни духу.