Разве можно нам, людям, стоящим на пороге ужасающей по бедственности и истребительности войны внутренних революций, перед которой, как говорят приготовители ее, ужасы 93 года будут игрушкой,
говорить об опасности, которая угрожает нам от дагомейцев, зулусов и т. п., которые живут за тридевять земель и не думают нападать на нас, и от тех нескольких тысяч одуренных нами же и развращенных мошенников, воров и убийц, число которых не уменьшается от всех наших судов, тюрем и казней.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только по тому, чтò он слышал, что государь
говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
Токвиль и Милль, которых нельзя назвать врагами демократии, с большим беспокойством
говорят об опасностях, которые несет с собой демократия, об опасностях для свободы человека, для индивидуальности человека.
Неточные совпадения
В-третьих, подвергаясь постоянной
опасности жизни, — не
говоря уже
об исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, — от постоянных в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно находились в том положении, при котором самый добрый, нравственный человек из чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении самых ужасных по жестокости поступков.
Вяземский был очень болен. Теперь, однако, вышел из
опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно
об тебе
говорим. Княгиня — большой твой друг.
Хотя Иван Тимофеич
говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление
об этой
опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
Турецкое правительство преследовало его, и он, вероятно, в эти два года подвергался большим
опасностям; я раз увидел у него на шее широкий рубец, должно быть, след раны; но он
об этом
говорить не любит.
Каждый день Илья слышал что-нибудь новое по этому делу: весь город был заинтересован дерзким убийством, о нём
говорили всюду — в трактирах, на улицах. Но Лунёва почти не интересовали эти разговоры: мысль
об опасности отвалилась от его сердца, как корка от язвы, и на месте её он ощущал только какую-то неловкость. Он думал лишь
об одном: как теперь будет жить?