Неточные совпадения
Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что
в Петербурге было отыскано
в то же
самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек
в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Как нарочно,
в то же
самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего,
в Берлине,
в самой первой его молодости, и ходившая по рукам,
в списках, между двумя любителями и у одного студента.
En un mot, я вот прочел, что какой-то дьячок
в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал,
то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред
самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под
тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок и чтобы приходили
в показанное
время…», и довел до обморока…
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я
сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда
в то время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
Все наши еще с
самого начала были официально предуведомлены о
том, что Степан Трофимович некоторое
время принимать не будет и просит оставить его
в совершенном покое.
«Вы, говорит, нарочно выбрали
самое последнее существо, калеку, покрытую вечным позором и побоями, — и вдобавок зная, что это существо умирает к вам от комической любви своей, — и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить, единственно для
того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, так особенно виноват человек
в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте, он вряд ли две фразы во всё
время выговорил!
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до
времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных
в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова,
того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года
тому назад,
то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я уже упоминал прежде,
в начале моего рассказа.
Я с
самыми открытыми объяснениями,
в которых нуждаюсь, главное, я, а не вы, — это для вашего самолюбия, но
в то же
время это и правда.
— Не шутили!
В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что
в то же
самое время, когда вы насаждали
в моем сердце бога и родину, —
в то же
самое время, даже, может быть,
в те же
самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали
в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Во-первых, замечу вам, что
сам Кириллов сейчас только сказал мне, что он счастлив и что он прекрасен. Ваше предположение о
том, что всё это произошло
в одно и
то же
время, почти верно; ну, и что же из всего этого? Повторяю, я вас, ни
того, ни другого, не обманывал.
Его вдруг поразила мысль, что он совершенно забыл про него, и забыл именно
в то время, когда
сам ежеминутно повторял про себя: «Нож, нож».
Я не знаю, что она хотела этим сказать; но она требовала настойчиво, неумолимо, точно была
в припадке. Маврикий Николаевич растолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые
в последнее
время, вспышками слепой к нему ненависти, и не
то чтоб от злости, — напротив, она чтила, любила и уважала его, и он
сам это знал, — а от какой-то особенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справиться минутами.
Почти
в то же
время и именно
в этот же
самый день состоялось наконец и свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной, которое
та давно держала
в уме и давно уже возвестила о нем своему бывшему другу, но почему-то до сих пор всё откладывала.
Бедняжка разом очутилась игралищем
самых различных влияний,
в то же
время вполне воображая себя оригинальною.
Был еще тут праздношатающийся семинарист, который с Лямшиным подсунул книгоноше мерзостные фотографии, крупный парень с развязною, но
в то же
время недоверчивою манерой, с бессменно обличительною улыбкой, а вместе с
тем и со спокойным видом торжествующего совершенства, заключенного
в нем
самом.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий
в сочинении социальных романов и
в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм
тем временем будет глотать жареные куски, которые вам
сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого,
в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе
самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
Во-первых, с
самого начала
в публике укрепился слух о завтраке, сейчас после литературного утра или даже во
время оного, при нарочно устроенном для
того перерыве, — о завтраке, разумеется, даровом, входящем
в программу, и с шампанским.
— Напротив, я спорил с вами, а не одобрял, а водить — это точно водил, но когда уже они
сами налезли дюжинами, и
то только
в последнее
время, чтобы составить «кадриль литературы», а без этих хамов не обойдешься. Но только бьюсь об заклад, сегодня десяток-другой таких же других хамов без билетов провели!
— Я вам должна признаться, у меня тогда, еще с
самой Швейцарии, укрепилась мысль, что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и
в то же
время такое, что ставит вас
в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, — вскочила она со стула с брезгливым и презрительным движением.
Этот прапорщик Эркель был
тот самый заезжий офицерик, который на вечере у Виргинского просидел всё
время с карандашом
в руках и с записною книжкой пред собою.
Ты знаешь ли по книгам, что некогда
в древние
времена некоторый купец, точь-в-точь с таким же слезным воздыханием и молитвой, у пресвятой богородицы с сияния перл похитил и потом всенародно с коленопреклонением всю сумму к
самому подножию возвратил, и матерь заступница пред всеми людьми его пеленой осенила, так что по этому предмету даже
в ту пору чудо вышло и
в государственные книги всё точь-в-точь через начальство велено записать.
— Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за
тем пришел, главное не желая терять
времени. У вас станок, вам не принадлежащий и
в котором вы обязаны отчетом, как знаете
сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно
в семь часов пополудни, Липутину. Кроме
того, велено сообщить, что более от вас ничего никогда не потребуется.
Знал только, что у него какие-то старые счеты с «
теми людьми», и хотя
сам был
в это дело отчасти замешан сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем, весьма поверхностными, ибо близко он ни
в чем не участвовал), но
в последнее
время он всё бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от «общего дела», и предался жизни созерцательной.