Неточные совпадения
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где
люди были всего
в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще
в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был
человек.
А между тем это был ведь
человек умнейший и даровитейший,
человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем,
в науке… ну, одним словом,
в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что
в Петербурге было отыскано
в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество,
человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой
человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя
в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его
в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее).
Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять, какими
людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и
в губернском уединении.
Ясно было, что
в этом сброде новых
людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина,
человек достойнейший (но
в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
Что касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза
в своей жизни,
в первый раз, когда тот родился, и во второй — недавно
в Петербурге, где молодой
человек готовился поступить
в университет.
Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник,
человек уже немолодой, большой либерал и
в городе слывший атеистом.
Человек был беспокойный, притом
в маленьком чине;
в городе его мало уважали, а
в высшем круге не принимали.
Он высказал пред нами несколько замечательных мыслей о характере русского
человека вообще и русского мужичка
в особенности.
— Мы, как торопливые
люди, слишком поспешили с нашими мужичками, — заключил он свой ряд замечательных мыслей, — мы их ввели
в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью.
— Никогда эти ваши
люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе
в утеху! — угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле.
Из лицея молодой
человек в первые два года приезжал на вакацию.
Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками
людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был
в связи, а потом оскорбил ее публично.
После производства молодой
человек вдруг вышел
в отставку,
в Скворешники опять не приехал, а к матери совсем уже перестал писать.
Но однажды
в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и всё
людей не последних), Николай Всеволодович, стоявший
в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к Павлу Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага.
Проектировали даже
в честь его по подписке обед, и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может быть, смекнув наконец, что
человека все-таки протащили за нос и что, стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (
в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора
человек, распечатывал
в углу у стола пакеты; а
в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило
в зале; даже и сидел спиной.
— Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, — включил, между прочим, старичок, —
человек вы образованнейший, вращались
в кругу высшем, да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили сердце дорогой нам всем матушки вашей…
Иван Осипович,
человек деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал, стало быть, Николая Всеволодовича способным на всякий сумасшедший поступок
в полном рассудке.
— Ну, тут вы немного ошибаетесь; я
в самом деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и
в самом деле думаете, что я способен бросаться на
людей в полном рассудке? Да для чего же бы это?
«Бог знает как эти
люди делаются!» — думал Nicolas
в недоумении, припоминая иногда неожиданного фурьериста.
Степан Трофимович «пощадил
человека», но удалился
в смущении.
— Tous les hommes de génie et de progrès en Russie étaient, sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en zapoï [Все одаренные и передовые
люди в России были, есть и будут всегда картежники и пьяницы, которые пьют запоем (фр.).]… а я еще вовсе не такой картежник и не такой пьяница…
Обыкновенный молодой
человек, очень живой и свободный, но ничего такого
в нем нет.
Ну, тут уж сама Лиза поступила нехорошо, молодого
человека к себе приблизила из видов, чтобы
в Николае Всеволодовиче ревность возбудить.
Сделка для молодого
человека была выгодная: он получал с отца
в год до тысячи рублей
в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть, и того менее).
Это выставило бы
в таком бескорыстном и великодушном виде прежних отцов и вообще прежних
людей сравнительно с новою легкомысленною и социальною молодежью.
Он добр, благороден, очень чувствителен, и я так тогда,
в Петербурге, порадовался, сравнив его с современною молодежью, но c’est un pauvre sire tout de même [это всё же жалкий
человек (фр.).]…
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из столиц их дворовым
людям, поставленным ими
в управляющие их имений.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение
в таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти
людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
— Вдруг третьего дня присылают ко мне своего
человека: просят, дескать, побывать вас завтра
в двенадцать часов.
Я первый кричу, что тончайшего и изящнейшего ума
человек, и Варвару Петровну вчера
в этом смысле совсем успокоил.
— Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых,
в семистах рублях, а во-вторых,
в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия
человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…
— Почему мне
в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый
человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Знаю, что брат, какой вы, право! — перебила она
в нетерпении. — Я хочу знать, что он такое, какой
человек?
— Его нет, но он есть.
В камне боли нет, но
в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый
человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
— Это наш, наш! — завизжал подле голосок Липутина, — это господин Г—
в, классического воспитания и
в связях с самым высшим обществом молодой
человек.
И вдруг, после двадцати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова
в уксусе и… и вот и достиг,
в воскресенье женатый
человек, шутка сказать…
[Эти
люди представляют себе природу и человеческое общество иными, чем их сотворил бог и чем они являются
в действительности (фр.).]
— Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский
в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный
человек, не правда ли?
— Это писал
человек в пьяном виде и негодяй! — вскричал я
в негодовании. — Я его знаю!
— Стало быть,
в три часа. Стало быть, правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы — несколько преданный мне
человек? — улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.
Я видел женщину
в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя доверенностию почти к незнакомому ей
человеку.
В жизнь мою я не видал
в лице
человека такой мрачности, нахмуренности и пасмурности.
—
Люди из бумажки; от лакейства мысли всё это, — спокойно заметил Шатов, присев
в углу на стуле и упершись обеими ладонями
в колени.
— Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе
в Американские Штаты на последние деньжишки, «чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личнымопытом проверить на себе состояние
человека в самом тяжелом его общественном положении». Вот с какою целию мы отправились.
— Мы там нанялись
в работники к одному эксплуататору; всех нас, русских, собралось у него
человек шесть — студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью.