Неточные совпадения
Наш же Степан Трофимович, по правде,
был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и
стоять уставал и частенько полеживал на боку.
Май
был в полном расцвете; вечера
стояли удивительные.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того,
был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной,
стоял на коленях.
—
Стой, молчи. Во-первых,
есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно
быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Стой, я не договорила: он легкомыслен, мямля, жесток, эгоист, низкие привычки, но ты его цени, во-первых, уж потому, что
есть и гораздо хуже.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не
было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович
стоял на своем.
— Извозчики? извозчики всего ближе отсюда… у собора
стоят, там всегда
стоят, — и вот я чуть
было не повернулся бежать за извозчиком. Я подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же опомнился и остановился, но движение мое он заметил очень хорошо и следил за мною всё с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда не забуду.
Мы все
стояли на пороге в дверях.
Был тот миг, когда хозяева и гости обмениваются наскоро последними и самыми любезными словечками, а затем благополучно расходятся.
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не
стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю, как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским
поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо
будет, то и я его
напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
— Берегитесь, Липутин, предупреждаю вас, что Николай Всеволодович скоро сам сюда хотел
быть, а он умеет за себя
постоять.
— О, почему бы совсем не
быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не
быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы
стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё
будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!
Лиза улыбнулась мне, но
была бледна. Она
стояла посреди комнаты в видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.
Они спорили
стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен
был сесть.
Во второй комнате в углу
стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая mademoiselle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередко в чем
был.
И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то
есть на которых дамы могли сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат
стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
Может,
было и то и другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро к ней придвинулся (я
стоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упадет в обморок.
— Вам нельзя
быть здесь, — проговорил ей Николай Всеволодович ласковым, мелодическим голосом, и в глазах его засветилась необыкновенная нежность. Он
стоял пред нею в самой почтительной позе, и в каждом движении его сказывалось самое искреннее уважение. Бедняжка стремительным полушепотом, задыхаясь, пролепетала ему...
Но тут
стоял, однако же, факт: бывший революционер явился в любезном отечестве не только без всякого беспокойства, но чуть ли не с поощрениями; стало
быть, ничего, может, и не
было.
Он, должно
быть, недавно расплакался; слезки
стояли еще под глазами; но в эту минуту тянулся ручонками, хлопал в ладошки и хохотал, как хохочут маленькие дети, с захлипом.
—
Есть всё: порох, пули, патроны. У меня еще револьвер;
постойте.
В одном из окошек ставни
были нарочно не заперты и на подоконнике
стояла свеча — видимо, с целью служить маяком ожидаемому на сегодня позднему гостю.
Но, должно
быть, что-то странное произошло и с гостем: он продолжал
стоять на том же месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом, безмолвно и упорно всматривался в ее лицо.
— Слушайте, Даша, я теперь всё вижу привидения. Один бесенок предлагал мне вчера на мосту зарезать Лебядкина и Марью Тимофеевну, чтобы порешить с моим законным браком, и концы чтобы в воду. Задатку просил три целковых, но дал ясно знать, что вся операция
стоить будет не меньше как полторы тысячи. Вот это так расчетливый бес! Бухгалтер! Ха-ха!
Ворота довольно большого купеческого дома
стояли настежь, и доступ во флигель
был открыт.
— В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, — усмехнулась она, — в самом деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой
стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там
есть полковники, туда даже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там
будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс…
— В Петербурге, — начал он, — я насчет многого
был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по «Светлой личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не
стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали.
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот
был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то
есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе
стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович
постоял с минуту на пороге.
— А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то
есть, да надо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня в огонь пойдет,
стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален. Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений
будет сколько угодно.
Они вышли. Петр Степанович бросился
было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не
стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно
было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
Впрочем, и еще кто-то, кажется,
был, а в сенях
стоял сторож.
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить в бога, «а стало
быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и
стоять за его ум, даже если б он
был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и
есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
Не доезжая городского валу, «они мне велели снова остановить, вышли из экипажа и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни
есть слабости, а они стали и начали цветочки рассматривать и так время
стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился».
Мало того, Степана Трофимовича тотчас же властно конфисковала и увела в гостиную, — точно и не
было у него никаких объяснений с Лембке, да и не
стоило их продолжать, если б и
были.
Я
было думал посоветоваться со Степаном Трофимовичем, но тот
стоял пред зеркалом, примеривал разные улыбки и беспрерывно справлялся с бумажкой, на которой у него
были сделаны отметки.
Я отступил. Я убежден
был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между тем как я
стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь
была выходить после Степана Трофимовича и который давеча всё поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе под нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.
Пусть я, может
быть, и в самом деле в сиделки пойду, если не сумею умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к вам, хотя и вы, конечно, всякого безногого и безрукого
стоите.
— Идем, идем! — вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия Николаевича. —
Постойте, Степан Трофимович, — воротилась она вдруг к нему, —
постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может
быть, вас бы лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу — так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
— Это ты никогда не смеешь меня чтобы допрашивать. Господин Ставрогин как
есть в удивлении пред тобою
стоит и ниже пожеланием своим участвовал, не только распоряжением каким али деньгами. Ты меня дерзнул.
— Эх, отстаньте, не ваше дело понимать. Да и
было бы очень смешно… — горько усмехнулась она. — Говорите мне про что-нибудь. Ходите по комнате и говорите. Не
стойте подле меня и не глядите на меня, об этом особенно прошу вас в пятисотый раз!
Прежде всего к Кириллову.
Было уже около часу пополуночи. Кириллов
стоял посреди комнаты.
— Слушай большую идею:
был на земле один день, и в средине земли
стояли три креста.
А если так, если законы природы не пожалели и Этого,даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Егожить среди лжи и умереть за ложь, то, стало
быть, вся планета
есть ложь и
стоит на лжи и глупой насмешке.
— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый
стоит. Передайте им все словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же
будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны, как воск… Главное, вы-то не унывайте.
Мужик с коровой
стоял на своем, уверяя, что по берегу верст сорок крюку
будет и что непременно надобно на праходе.
Утро
было сырое,
стоял туман.
— Да уж не туда ли пошли-с? — указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле, всегда затворенная дверца в светелку
была теперь отперта и
стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лестнице. Там
была тоже какая-то комнатка.