Неточные совпадения
Бог знает как тут судить, но вероятнее,
что ничего и не начиналось в сердце Варвары Петровны такого,
что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича.
Доискались,
что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и
бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и
что, стало быть, это ему нравится.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза,
что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора
бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала,
что и
бог знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то
что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана
узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот
бог. Теперь всякий может сделать,
что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.
— Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я не
знаю, — смешался он вдруг, — не
знаю, как у других, и я так чувствую,
что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня
бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
— А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то,
что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому
что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам
бог, не лгу! сейчас
узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, [Господь
бог (фр.).] создавая женщину, уж конечно,
знал,
чему подвергался, но я уверен,
что она сама помешала ему и сама заставила себя создать в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром?
Один
бог знает глубину сердец, но полагаю,
что Варвара Петровна даже с некоторым удовольствием приостановилась теперь в самых соборных вратах,
зная,
что мимо должна сейчас же пройти губернаторша, а затем и все, и «пусть сама увидит, как мне всё равно,
что бы она там ни подумала и
что бы ни сострила еще насчет тщеславия моей благотворительности.
Именно: говорили иные, хмуря брови и
бог знает на каком основании,
что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное дело в нашей губернии,
что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-то высшие отношения,
что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями.
—
Что ж, и с
богом, как в этих случаях говорится, делу не повредит (видите, я не сказал: нашему делу, вы словцо нашене любите), а я… а я
что ж, я к вашим услугам, сами
знаете.
— Если бы вы
узнали,
что вы в
бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не
знаете,
что вы в
бога веруете, то вы и не веруете, — усмехнулся Николай Всеволодович.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и
узнал от него,
что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце
бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Вы атеист, потому
что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому
что перестали свой народ
узнавать. Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не
узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому
что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте
бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
Или вдруг пять-шесть строк ко всей России, ни с того ни с сего: «Запирайте скорее церкви, уничтожайте
бога, нарушайте браки, уничтожайте права наследства, берите ножи», и только, и черт
знает что дальше.
Бог знает до
чего бы дошло. Увы, тут было еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства,
что в последние дни про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.
— То есть мы
знаем, например,
что предрассудок о
боге произошел от грома и молнии, — вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, — слишком известно,
что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и
что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради
бога не тревожьте себя. Вы ни в
чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не
знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
И
знаешь ли ты,
чего стал достоин уже тем одним пунктом,
что в самого
бога, творца истинного, перестал по разврату своему веровать?
— И вы можете питать такие подлые убеждения… Я
знаю, на
что вы намекаете… Стойте, стойте, ради
бога, не стучите! Помилуйте, у кого деньги ночью? Ну зачем вам деньги, если вы не пьяны?
— Ах,
бог мой, простите, понимаю, меня только ошеломило… Но я понимаю, понимаю. Но… но — неужели Арина Прохоровна придет? Вы сказали сейчас,
что она пошла?
Знаете, ведь это неправда. Видите, видите, видите, как вы говорите неправду на каждом шагу.
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше идеи,
что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал,
что выдумывал
бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать
бога. Пусть
узнают раз навсегда.
Я не понимаю, как мог до сих пор атеист
знать,
что нет
бога, и не убить себя тотчас же?
Неточные совпадения
Осип. Да
что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться,
что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Да объяви всем, чтоб
знали:
что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, —
что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого,
что и на свете еще не было,
что может все сделать, все, все, все!
Почтмейстер. Сам не
знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу,
что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил,
что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и
что он не хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как
узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава
богу, все пошло хорошо.
Осип. Да, слава
богу! Только
знаете что, Иван Александрович?