Неточные совпадения
Словом — трудно представить
себе возможность середины, на которой можно было бы удержаться, чтобы хоть сколько-нибудь согласить требования, в течение десяти лет предъявлявшиеся Островскому разными (а иногда и теми же
самыми) критиками.
Конечно, мы не отвергаем того, что лучше было бы, если бы Островский соединил в
себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем, что этого нет, что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя, что он и
сам по
себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Но, к сожалению, мы не чувствуем в
себе призвания воспитывать эстетический вкус публики, и потому нам
самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в
самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в
себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
Конечно, обвинения его в том, что он проповедует отречение от свободной воли, идиотское смирение, покорность и т. д., должны быть приписаны всего более недогадливости критиков; но все-таки, значит, и
сам автор недостаточно оградил
себя от подобных обвинений.
Раскрываем первую страницу «Сочинений Островского». Мы в доме купца Пузатова, в комнате, меблированной без вкуса, с портретами, райскими птицами, разноцветными драпри и бутылками настойки. Марья Антиповна, девятнадцатилетняя девушка, сестра Пузатова, сидит за пяльцами и поет: «Верный цвет, мрачный цвет». Потом она говорит
сама с
собой...
«Экой вор мужик-то», —
сам с
собою рассуждает Пузатов, подмигивая глазом: «Тонкая бестия!
По крайней мере видно, что уже и в это время автор был поражен тем неприязненным и мрачным характером, каким у нас большею частию отличаются отношения
самых близких между
собою людей.
Самый главный самодур, деспот всех к нему близких, не знающих
себе никакого удержу, есть Самсон Силыч Большов.
Он чувствует
себя в положении человека, успевшего толкнуть своего тюремщика за ту дверь, из-за которой
сам успел выскочить.
Себя самого он ставит единственным законом и средоточием всего, до чего только досягает его деятельность.
Все растерялись: и мать, и сваха, и Фоминишна, и
сама невеста, которая, впрочем, как образованная, нашла в
себе силы выразить решительное сопротивление и закричать: «Не хочу, не хочу, не пойду я за такого противного».
Оно соединяет в
себе эти три рода преступлений; но оно еще ужаснее потому, что совершается обдуманно, подготовляется очень долго, требует много коварного терпения и
самого нахального присутствия духа.
Следуя внушениям этого эгоизма, и Большов задумывает свое банкротство. И его эгоизм еще имеет для
себя извинение в этом случае: он не только видел, как другие наживаются банкротством, но и
сам потерпел некоторое расстройство в делах, именно от несостоятельности многих должников своих. Он с горечью говорит об этом Подхалюзину...
В его действиях постоянно проглядывает отсутствие своего ума; видно, что он не привык
сам разумно
себя возбуждать к деятельности и давать
себе отчет в своих поступках.
А между тем его теперешнее положение, да и
самая натура его, не сломившаяся окончательно под гнетом, а сохранившая в
себе дух противоречия, требует теперь самобытности, которая и выражается в упрямстве и произволе.
Но она заметна и в Большове, который, даже решаясь на такой шаг, как злостное банкротство, не только старается свалить с
себя хлопоты, но просто
сам не знает, что он делает, отступается от своей выгоды и даже отказывается от своей воли в этом деле, сваливая все на судьбу.
Лир представляется нам также жертвой уродливого развития; поступок его, полный гордого сознания, что он
сам,
сам по
себе велик, а не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже служит к наказанию его надменного деспотизма.
Для вас и в последнем акте Большов не перестает быть комичен: ни одного светлого луча не проникло в эту темную душу после переворота, навлеченного им
самим на
себя.
Но Липочка почерпает для
себя силы душевные в сознании того, что она образованная, и потому мало обращает внимания на мать и в распрях с ней всегда остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не так воспитана, да расплачется, мать-то и струсит и примется
сама же ублажать обиженную дочку.
Он бессилен и ничтожен
сам по
себе; его можно обмануть, устранить, засадить в яму наконец…
Во-первых, о ней до сих пор не было говорено ничего серьезного; во-вторых, краткие заметки, какие делались о ней мимоходом, постоянно обнаруживали какое-то странное понимание смысла пьесы; в-третьих,
сама по
себе комедия эта принадлежит к наиболее ярким и выдержанным произведениям Островского; в-четвертых, не будучи играна на сцене, она менее популярна в публике, нежели другие его пьесы…
В отношениях Самсона Силыча Вольтова ко всем, его окружающим, мы видели, что самодурство это — бессильно и дряхло
само по
себе, что в нем нет никакого нравственного могущества, но влияние его ужасно тем, что, будучи
само бессмысленно И бесправно, оно искажает здравый смысл и понятие о праве во всех, входящих с ним в соприкосновение.
Он видит перед
собой своего хозяина-самодура, который ничего не делает, пьет, ест и прохлаждается в свое удовольствие, ни от кого ругательств не слышит, а, напротив,
сам всех ругает невозбранно, — и в этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для человека.
И только бы ему достичь возможности осуществить свой идеал: он в
самом деле не замедлит заставить других так же бояться, подличать, фальшивить и страдать от него, как боялся, подличал, фальшивил и страдал
сам он, пока не обеспечил
себе право на самодурство…
Самая любовь ее к отцу, парализуемая страхом, неполна, неразумна и неоткровенна, так что дочка втихомолку от отца, напитывается понятиями своей тетушки, пожилой девы, бывшей в ученье на Кузнецком мосту, и затем с ее голоса уверяет
себя, что влюблена в молодого прощелыгу, отставного гусара, на днях приехавшего в их город.
Она возвращается домой; отец ругает и хочет запереть ее на замок, чтоб света божьего не видела и его перед людьми не срамила; но ее решается взять за
себя молодой купчик, который давно в нее влюблен и которого
сама она любила до встречи с Вихоревым.
Так и комизм нашего «темного царства»: дело
само по
себе просто забавно, но в виду самодуров и жертв, во мраке ими задавленных, пропадает охота смеяться…
Авдотья Максимовна в течение всей пьесы находится в сильнейшей ажитации, бессмысленной и пустой, если хотите, но тем не менее возбуждающей в нас не смех, а сострадание: бедная девушка в
самом деле не виновата, что ее лишили всякой нравственной опоры внутри
себя и воспитали только к тому, чтобы век ходить ей на привязи.
Самодурство и образование — вещи
сами по
себе противоположные, и потому столкновение между ними, очевидно, должно кончиться подчинением одного другому: или самодур проникнется началами образованности и тогда перестанет быть самодуром, или он образование сделает слугою своей прихоти, причем, разумеется, останется прежним невеждою.
Узнавши, что он посылает матери деньги, Торцов замечает: «Себя-то бы образил прежде: матери-то не бог знает что нужно, не в роскоши воспитана;
сама, чай, хлевы затворяла»…
Не ждите, чтоб он
сам на
себя наложил какие-нибудь ограничения вследствие сознания новых требований образованности; не думайте даже, чтоб он мог проникнуться серьезным уважением к законам разума и к выводам науки: это вовсе не сообразно с натурою самодурства.
Под влиянием такого человека и таких отношений развиваются кроткие натуры Любови Гордеевны и Мити, представляющие
собою образец того, до чего может доходить обезличение и до какой совершенной неспособности и самобытной деятельности доводит угнетение даже
самую симпатичную, самоотверженную натуру.
Чтобы угодить ему и скрепить свою дружбу с ним, Торцов жертвует дочерью, презирает ее мольбы и слезы матери, даже
сам, видимо, унижается и позволяет ему обходиться с
собой несколько свысока.
Расписка эта и
сама по
себе ничего не значит, да Иванов с дочерью и не знают о ней и претензии никакой не имеют; все это
сама хозяйка устраивает, желая их облагодетельствовать…
Во всем этом замечательно то, что вся история
сама по
себе необыкновенно глупа…
И Андрей Титыч ничего хорошенько не может возразить против нее: он уже доведен отцовским обращением до того, что
сам считает
себя «просто пропащим человеком».
Он поневоле должен больше или меньше давить ее
собою — иначе
сам упадет опять под ноги другим и — чего доброго — будет растоптан…
Но ведь нельзя не сознаться, что если самодур,
сам по
себе, внутренне, несостоятелен, как мы видели это выше, — то его значение только и может утверждаться на поддержке других.
Но я не считаю
себя преступным против чувства законности, ежели я совсем отказываюсь от условия (которое, надо заметить, по
самой своей сущности не может в этом случае быть срочным), добровольно лишаясь его выгод и за то не принимая на
себя его обязанностей.
Но мало этого: они и
сами по
себе не вечны и не абсолютны.
Человеку с малых лет внушают, что он
сам по
себе — ничто, что он есть некоторым образом только орудие чьей-то чужой воли и что вследствие того он должен не рассуждать, а только слушаться, слушаться и покоряться.
Самодур рассуждает не так: он считает
себя вправе нарушить, когда ему угодно, даже те правила, которые им
самим признаны и на основании которых он судит других.
Кажется, это уж должно бы возмутить родителей бедной жены его: в их глазах он, кругом
сам виноватый, буйствует и, не помня
себя, грозит даже зарезать жену и выбегает с ножом на улицу…
Разумеется, — это уж
само по
себе необходимо, чтоб пьяница проспался и чтоб человек, допившийся до чертиков, перегодил немножечко, отдохнул и собрался с силами.
Авдотья Максимовна, в пору зрелости оставшаяся ребенком в своем развитии, не умеющая понимать — ни
себя самое, ни свое положение, ни окружающих людей, увлекается наущениями Арины Федотовны и пленяется Вихоревым…
Все остальное кажется ей созданным на ее службу, как злак полевой существует не
сам по
себе, а собственно на службу человекам…
Здесь-то открывается нам другая причина, приведенная нами на то, отчего так крепко держится самодурство,
само по
себе несостоятельное и давно прогнившее внутри.
Сам Подхалюзин не стал бы обмеривать и обсчитывать, повинуясь воле хозяина, как высшему закону, и откладывая гроши
себе в карман, а просто потребовал бы участия в барышах Большова, так как он уже всеми его делами заведывал.
Не оглянуться ли лучше вокруг
себя и не обратить ли свои требования к
самой жизни, так вяло и однообразно плетущейся вокруг нас…