Неточные совпадения
Пусть будет фальшь мила
Европе старой,
Или Америке беззубо-молодой,
Собачьей старостью больной…
Но наша Русь крепка!
В ней много силы, жара;
И правду любит Русь; и правду
пониматьДана ей господом святая благодать;
И в ней одной теперь приют находит
Все
то, что человека благородит!..
Если свести в одно все упреки, которые делались Островскому со всех сторон в продолжение целых десяти лет и делаются еще доселе,
то решительно нужно будет отказаться от всякой надежды
понять, чего хотели от него и как на него смотрели его критики.
Тогда читатели и без всяких эстетических (обыкновенно очень туманных) рассуждений
поняли бы, какое место в литературе принадлежит и
тому и другому поэту.
И точно как после кошмара, даже
те, которые, по-видимому, успели уже освободиться от самодурного гнета и успели возвратить себе чувство и сознание, — и
те все еще не могут найтись хорошенько в своем новом положении и, не
поняв ни настоящей образованности, ни своего призвания, не умеют удержать и своих прав, не решаются и приняться за дело, а возвращаются опять к
той же покорности судьбе или к темным сделкам с ложью и самодурством.
Таково общее впечатление комедий Островского, как мы их
понимаем. Чтобы несколько рельефнее выставить некоторые черты этого бледного очерка, напомним несколько частностей, долженствующих служить подтверждением и пояснением наших слов. В настоящей статье мы ограничимся представлением
того нравственного растления,
тех бессовестно неестественных людских отношений, которые мы находим в комедиях Островского как прямое следствие тяготеющего над всеми самодурства.
Сначала их было и побаивались, когда они являлись с лорнетом Онегина, в мрачном плаще Печорина, с восторженной речью Рудина; но потом
поняли, что это все Обломовы и что если они могут быть страшны для некоторых барышень,
то, во всяком случае, для практических деятелей никак не могут быть опасны.
Он сам это сознает и в горькую минуту даже высказывает Рисположенскому: «То-то вот и беда, что наш брат, купец, дурак, — ничего он не
понимает, а таким пиявкам, как ты, это и на руку».
Казалось бы — человек попал на хорошую дорогу: сознал недостатки
того образа жизни, какой вел доселе, исполнился негодованием против невежества,
понял превосходство образованности вообще…
Он требует и приказывает, но сам хорошенько не
понимает ни настоящего смысла своих приказаний, ни
того, на чем они основаны…
«Можешь ли ты меня теперь
понимать?» — спрашивает он, и ничего, кажется, не желает более, как только
того, чтобы зятюшка его
понял.
Парню уж давно за двадцать, смыслом его природа не обидела: по фабрике отцовской он лучше всех дело
понимает, вперед знает, что требуется, кроме
того и к наукам имеет наклонность, и искусства любит, «к скрипке оченно пристрастие имеет», словом сказать — парень совершеннолетний, добрый и неглупый; возрос он до
того, что уж и жениться собирается…
Но не так
понимают его
те темные люди, которых изображает нам Островский.
Но обязанность воспитателя, — продолжает потом педагогика, — состоит в
том, чтобы как можно скорее сделать себя ненужным для ребенка, приучивши его
понимать нравственный закон в его истинной сущности, независимо от авторитета воспитателя.
Эти бесчеловечные слова внушены просто
тем, что старик совершенно не в состоянии
понять: как же это так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как и возражать, — все равно, как бы нам сказали, что человек должен ходить на руках, а есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он только и может, что повторять беспрестанно: «Да как же это так?.. Да ты
пойми, что это такое… Как же от мужа идти! Как же это!..»
Но воздух самодурства и на нее повеял, и она без пути, без разума распоряжается судьбою дочери, бранит, попрекает ее, напоминает ей долг послушания матери и не выказывает никаких признаков
того, что она
понимает, что такое человеческое чувство и живая личность человека.
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они
понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
Неточные совпадения
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было…
понимаешь? не
то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
— Да чем же ситцы красные // Тут провинились, матушка? // Ума не приложу! — // «А ситцы
те французские — // Собачьей кровью крашены! // Ну…
поняла теперь?..»
Гласит //
Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, // В день царских именин // Спускал медведя дикого // С своим, и Оболдуева // Медведь
тот ободрал…» // Ну,
поняли, любезные?» // — Как не
понять!
А если и действительно // Свой долг мы ложно
поняли // И наше назначение // Не в
том, чтоб имя древнее, // Достоинство дворянское // Поддерживать охотою, // Пирами, всякой роскошью // И жить чужим трудом, // Так надо было ранее // Сказать… Чему учился я? // Что видел я вокруг?.. // Коптил я небо Божие, // Носил ливрею царскую. // Сорил казну народную // И думал век так жить… // И вдруг… Владыко праведный!..»
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут
понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой люди, люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? //
То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…