Неточные совпадения
И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет,
то дерет их не иначе как от жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой человек, — подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье), но, боже, что, если б она хотя один раз…
Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вкусил и обрел; а пожалеет нас
тот, кто всех пожалел и кто всех и вся
понимал, он единый, он и судия.
Все ли слова между ними были прямо произнесены или обе
поняли, что у
той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно, как будто
поняла что-то такое, встала со скамейки и пошла обратно в
ту сторону, откуда пришла.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он
понять не мог, откуда он взял столько хитрости,
тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
И если бы в
ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его,
понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой,
то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к
тому, что он сделал.
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и
понимал это: меньше подозрений, к
тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до
того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Не
то чтоб он
понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы
то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики,
то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
— А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать.
Тем, что оттолкнешь человека, — не исправишь,
тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не
понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то,
понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере половина дела в
том, как с фактами обращаться умеешь!
А сегодня поутру, в восемь часов, —
то есть это на третий-то день,
понимаешь? — вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не
то чтоб очень пьяный, а
понимать разговор может.
— Да я не про улики теперь, я про вопрос, про
то, как они сущность-то свою
понимают!
— Это вот
та самая старуха, — продолжал Раскольников,
тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, —
та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь
понимаете?
— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»),
то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу
понять, почему вам это название не нравится.
Но это ничего… дело в
том, что эта мысль…
понимаешь? действительно у них наклевывалась…
понимаешь?
Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько
та могла
понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил!
Понимаете вы это! Самого доктора! И
тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит в час вы получите о нем два известия, — и от доктора,
понимаете, от самого доктора; это уж не
то что от меня!
Ты до
того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее
понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем.
—
Те, я думаю, — отвечал Разумихин,
поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про свои семейные дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы,
то есть,
поймите меня, как бы это вам сказать,
то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не
понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до
того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
Я
понимаю, что это досадно, но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да
тем бы и покончил.
— Это-то я и без вас
понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про
то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?
— Я вам не про
то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, —
поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от
того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите,
то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
Поймите, что если вы не помиритесь,
то я должна же выбирать между вами: или вы, или он.
Раскольников
понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более
понимал это,
тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении.
— Потом
поймешь. Разве ты не
то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Он
понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого врага, и, пожалуй, еще
тот ему же проговорится.
Вы не так
понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в силе (что уже утверждают),
то, стало быть, и тут должно быть равенство.
Несмотря на
то, она отлично
понимает иные вопросы.
Она великолепно, например,
поняла вопрос о целовании рук,
то есть что мужчина оскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку.
— Что такое благороднее? Я не
понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно человечеству,
то и благородно! Я
понимаю только одно слово: полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!
Черт возьми, я ведь
понимаю, в чем именно неприятность, когда надуют в законном; но ведь это только подлое следствие подлого факта, где унижены и
тот и другой.
Катерина Ивановна, которая действительно была расстроена и очень устала и которой уже совсем надоели поминки, тотчас же «отрезала» Амалии Ивановне, что
та «мелет вздор» и ничего не
понимает; что заботы об ди веше дело кастелянши, а не директрисы благородного пансиона; а что касается до чтения романов, так уж это просто даже неприличности, и что она просит ее замолчать.
Вот этого-то я и сам не
понимаю, а что я рассказываю истинный факт,
то это верно!
— Что, Соня? — сказал он и вдруг почувствовал, что голос его дрожит, — ведь все дело-то упиралось на «общественное положение и сопричастные
тому привычки».
Поняли вы давеча это?
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не
поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За
то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
— Штука в
том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то,
понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
Пойми меня: может быть,
тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства.
Все улики их о двух концах,
то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить,
понимаешь? и обращу; потому я теперь научился…
—
То есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и не
поняла. Но я про
то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать,
то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что не перестанет?
— Слушай, — начал он решительно, — мне там черт с вами со всеми, но по
тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу
понять; пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать.
А ведь мы все-таки джентльмены;
то есть, во всяком случае, прежде всего джентльмены; это надо понимать-с.
А насчет Миколки угодно ли вам знать, что это за сюжет, в
том виде, как
то есть я его
понимаю?
— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он, несколько помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришел с
тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы
понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после
того деликатным.
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и
понял из
того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж
понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
—
Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если хотите,
то много и не говорите);
понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что все еще и гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну, застрелитесь; что, аль не хочется?
— Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не
то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не
понимала, что такое она сделала и что это делается!