Неточные совпадения
Критика отнеслась
к автору с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила,
что обращает на него такое внимание более за первую его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой.
К сожалению, мнения эти высказывались всегда с удивительной заносчивостью, туманностью и неопределенностью, так
что для противной партии невозможен был даже серьезный спор.
Само собою разумеется,
что подобные возгласы по поводу Торцова о том,
что человека благородит, не могли повести
к здравому и беспристрастному рассмотрению дела. Они только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
Весьма бесцеремонно нашел он,
что нынешней критике пришелся не по плечу талант Островского, и потому она стала
к нему в положение очень комическое; он объявил даже,
что и «Свои люди» не были разобраны потому только,
что и в них уже высказалось новое слово, которое критика хоть и видит, да зубом неймет…
В продолжении статьи брошено еще несколько презрительных отзывов о критике, сказано,
что «солон ей этот быт (изображаемый Островским), солон его язык, солоны его типы, — солоны по ее собственному состоянию», — и затем критик, ничего не объясняя и не доказывая, преспокойно переходит
к Летописям, Домострою и Посошкову, чтобы представить «обозрение отношений нашей литературы
к народности».
Отвергнувши эту, заранее приготовленную, мерку, критика должна была бы приступить
к произведениям Островского просто для их изучения, с решительностью брать то,
что дает сам автор.
Итак, предполагая,
что читателям известно содержание пьес Островского и самое их развитие, мы постараемся только припомнить черты, общие всем его произведениям или большей части их, свести эти черты
к одному результату и по ним определить значение литературной деятельности этого писателя.
Критика, состоящая в показании того,
что должен был сделать писатель и насколько хорошо выполнил он свою должность, бывает еще уместна изредка, в приложении
к автору начинающему, подающему некоторые надежды, но идущему решительно ложным путем и потому нуждающемуся в указаниях и советах.
Признавая такие требования вполне справедливыми, мы считаем за самое лучшее — применить
к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении того,
что нам дают его произведения.
Затем критика разбирает, возможно ли и действительно ли такое лицо; нашедши же,
что оно верно действительности, она переходит
к своим собственным соображениям о причинах, породивших его, и т. д.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит,
что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет
к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
Они представляются ложью и в том отношении,
что если по ним составлять теоретические понятия, то можно прийти
к идеям совершенно ложным.
Если мы применим все сказанное
к сочинениям Островского и припомним то,
что говорили выше о его критиках, то должны будем сознаться,
что его литературная деятельность не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями.
Так точно и в других случаях: создавать непреклонные драматические характеры, ровно и обдуманно стремящиеся
к одной цели, придумывать строго соображенную и тонко веденную интригу — значило бы навязывать русской жизни то,
чего в ней вовсе нет.
Высказавши эти беглые замечания, мы, прежде
чем перейдем
к главному предмету нашей статьи, должны сделать еще следующую оговорку.
Все предыдущее изложение привело нас до сих пор
к признанию того,
что верность действительности, жизненная правда — постоянно соблюдаются в произведениях Островского и стоят на первом плане, впереди всяких задач и задних мыслей.
Комедия Островского не проникает в высшие слои нашего общества, а ограничивается только средними, и потому не может дать ключа
к объяснению многих горьких явлений, в ней изображаемых. Но тем не менее она легко может наводить на многие аналогические соображения, относящиеся и
к тому быту, которого прямо не касается; это оттого,
что типы комедий Островского нередко заключают в себе не только исключительно купеческие или чиновничьи, но и общенародные черты.
Вот вам первый образчик этой невольной, ненужной хитрости. Как сложилось в Марье Антиповне такое рассуждение, от каких частных случайностей стала развиваться наклонность
к хитрости, —
что нам за дело!..
Матрена Савишна!..» Жена подходит
к дверям и спрашивает: «
Что такое?» Муж отвечает: «Здравствуй!
И если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит
к молодым людям в Останкино, так это, конечно, означает частию и то,
что ее развитие направилось несколько в другую сторону, частию же и то,
что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается
к нему, отпрашивается у него и у матушки
к вечерне да ко всенощной, хотя и сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит,
что «не родился тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
Что его побудило
к этому?
И,
к довершению всего, оказывается ведь,
что Самсон Силыч вовсе и не пьян; это так только показалось Фоминишне.
Фоминишна, которая в другое время бьет Тишку и помыкает им, упрашивает его и называет голубчиком; Аграфена Кондратьевна с жалобным видом обращается
к своей кухарке с вопросом: «
Что, Фоминишна, матушка»…
Но у тюремщика остались ключи от ворот острога: надо их еще вытребовать, и потому Подхалюзин, чувствуя себя уже не в тюрьме, но зная,
что он еще и не совсем на свободе, беспрестанно переходит от самодовольной радости
к беспокойству и мешает наглость с раболепством.
Что же касается до тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку
к делу, так они все с самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уж не могла привести
к чистым нравственным убеждениям.
Приложите то же самое
к помещику,
к чиновнику «темного царства»,
к кому хотите, — выйдет все то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно,
что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
Оттого,
что всякое преступление есть не следствие натуры человека, а следствие ненормального отношения, в какое он поставлен
к обществу.
Можно сказать даже,
что и все самодурство Большова происходит от непривычки
к самобытной и сознательной деятельности,
к которой, однако же, он имеет стремление, при несомненной силе природной сметливости.
В его действиях постоянно проглядывает отсутствие своего ума; видно,
что он не привык сам разумно себя возбуждать
к деятельности и давать себе отчет в своих поступках.
Лир представляется нам также жертвой уродливого развития; поступок его, полный гордого сознания,
что он сам, сам по себе велик, а не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже служит
к наказанию его надменного деспотизма.
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть
к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с человеком и оканчиваем тем,
что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не
к нему, а за него и за целый мир —
к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже людей, подобных Лиру.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек, а Большов — то попрекает его неблагодарностью, то грозит ему Сибирью, напоминая,
что им обоим один конец, то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство, то выражает досаду на себя за то,
что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», — то, наконец, делает юродивое обращение
к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
По нашему мнению, вся эта сцена очень близко подходит
к той сцене в «Ревизоре», где городничий ругает купцов,
что они не помнят, как он им плутовать помогал.
Хороши должны быть нравственные понятия критика, который полагает,
что Большов в последнем акте выведен автором для того, чтобы привлечь
к нему сочувствие зрителей…
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции,
что «не нужно гнаться за большим, чтобы своего не потерять!» И через минуту
к этой сентенции он прибавляет сожаление,
что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет».
И нашлись критики, решившие,
что последний акт «Своих людей» должен возбудить в зрителях сочувствие
к Большову!
Это самое уменье видим мы и в обработке характера Большова и находим,
что результатом психических наблюдений автора оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и глубокое чувство уважения
к нравственному достоинству человеческой натуры, — чувство, которое сообщает он и своим читателям.
В его характере нет того,
что называют личной инициативой или свободным возбуждением себя
к деятельности; он живет так, как живется, не рассчитывая и не загадывая много.
Настоящий мошенник, по призванию посвятивший себя этой специальности, не старается из каждого обмана вытянуть и выторговать себе фортуну, не возится из-за гроша с аферой, которая доставила уже рубли; он знает,
что за теперешней спекуляцией ожидает его другая, за другой представится третья и т. д., и потому он спешит обделывать одно дело, чтобы, взявши с него,
что можно, перейти
к другому.
Но автор комедии вводит нас в самый домашний быт этих людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся,
что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё люди очень обыкновенные, как все люди, и
что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных
к злодейству, а просто неизбежные результаты тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь людей, обвиняемых нами.
Затем мы прямо переходим
к вопросу:
что же это за влияния и каким образом они действуют?
Мы видели,
что Большов вовсе не сильная натура,
что он не способен
к продолжительной борьбе, да и вообще не любит хлопот; видели мы также,
что Подхалюзин — человек сметливый и вовсе не привязанный
к своему хозяину; видели,
что и все домашние не очень-то расположены
к Самсону Силычу, кроме разве жены его, совершенно ничтожной и глупой старухи.
Мы видели,
что под влиянием самодурных отношений развивается плутовство и пронырливость, глохнут все гуманные стремления даже хорошей натуры и развивается узкий, исключительный эгоизм и враждебное расположение
к ближним.
Между тем нравственное развитие идет своим путем, логически неизбежным при таком положении: Подхалюзин, находя,
что личные стремления его принимаются всеми враждебно, мало-помалу приходит
к убеждению,
что действительно личность его, как и личность всякого другого, должна быть в антагонизме со всем окружающим и
что, следовательно,
чем более он отнимет от других, тем полнее удовлетворит себя.
Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла того,
что он сам же изображает, но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться
к теоретическим его воззрениям.
Самая любовь ее
к отцу, парализуемая страхом, неполна, неразумна и неоткровенна, так
что дочка втихомолку от отца, напитывается понятиями своей тетушки, пожилой девы, бывшей в ученье на Кузнецком мосту, и затем с ее голоса уверяет себя,
что влюблена в молодого прощелыгу, отставного гусара, на днях приехавшего в их город.
Гусар сватается, отец отказывает; тогда гусар увозит девушку, и она решается ехать с ним, все толкуя, однако, о том,
что ехать не надо, а лучше
к отцу возвратиться.
Смысл его тот,
что самодурство, в каких бы умеренных формах ни выражалось, в какую бы кроткую опеку ни переходило, все-таки ведет, — по малой мере,
к обезличению людей, подвергшихся его влиянию; а обезличение совершенно противоположно всякой свободной и разумной деятельности; следовательно, человек обезличенный, под влиянием тяготевшего над ним самодурства, может нехотя, бессознательно совершить какое угодно преступление и погибнуть — просто по глупости и недостатку самобытности.
Попробуем указать несколько черт из отношений Русакова
к дочери и
к окружающим; мы увидим,
что здесь основанием всей истории является опять-таки то же самодурство, на котором утверждаются все семейные и общественные отношения этого «темного царства».