Неточные совпадения
Само собою разумеется, что подобные возгласы по поводу Торцова о
том, что человека благородит, не могли повести
к здравому и беспристрастному рассмотрению дела. Они только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
А между
тем все-таки на Островского падала вся тяжесть обвинения в поклонении Любиму Торцову, во вражде
к европейскому просвещению, в обожании нашей допетровской старины и пр.
То — у него действие идет слишком вяло;
то — сделан слишком быстрый поворот,
к которому читатель недостаточно подготовлен предыдущим.
Отвергнувши эту, заранее приготовленную, мерку, критика должна была бы приступить
к произведениям Островского просто для их изучения, с решительностью брать
то, что дает сам автор.
Но тогда нужно было бы отказаться от желания завербовать его в свои ряды, нужно было бы поставить на второй план свои предубеждения
к противной партии, нужно было бы не обращать внимания на самодовольные и довольно наглые выходки противной стороны… а это было чрезвычайно трудно и для
той, и для другой партии.
К счастию, публика мало заботилась о критических перекорах и сама читала комедии Островского, смотрела на театре
те из них, которые допущены
к представлению, перечитывала опять и таким образом довольно хорошо ознакомилась с произведениями своего любимого комика.
Критика, состоящая в показании
того, что должен был сделать писатель и насколько хорошо выполнил он свою должность, бывает еще уместна изредка, в приложении
к автору начинающему, подающему некоторые надежды, но идущему решительно ложным путем и потому нуждающемуся в указаниях и советах.
Признавая такие требования вполне справедливыми, мы считаем за самое лучшее — применить
к произведениям Островского критику реальную, состоящую в обозрении
того, что нам дают его произведения.
Реальная критика относится
к произведению художника точно так же, как
к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты, но вовсе не суетясь из-за
того, зачем это овес — не рожь, и уголь — не алмаз…
Если в отношении
к Островскому до сих пор не было сделано ничего подобного,
то нам остается только пожалеть об этом странном обстоятельстве и постараться поправить его, насколько хватит сил и уменья.
Но,
к сожалению, мы не чувствуем в себе призвания воспитывать эстетический вкус публики, и потому нам самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с
тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
Они представляются ложью и в
том отношении, что если по ним составлять теоретические понятия,
то можно прийти
к идеям совершенно ложным.
Если мы применим все сказанное
к сочинениям Островского и припомним
то, что говорили выше о его критиках,
то должны будем сознаться, что его литературная деятельность не совсем чужда была
тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями.
Так точно и в других случаях: создавать непреклонные драматические характеры, ровно и обдуманно стремящиеся
к одной цели, придумывать строго соображенную и тонко веденную интригу — значило бы навязывать русской жизни
то, чего в ней вовсе нет.
Мы только пользуемся случаем высказать его по поводу произведений Островского, у которого везде на первом плане видим верность фактам действительности и даже некоторое презрение
к логической замкнутости произведения — и которого комедии, несмотря на
то, имеют и занимательность и внутренний смысл.
Все предыдущее изложение привело нас до сих пор
к признанию
того, что верность действительности, жизненная правда — постоянно соблюдаются в произведениях Островского и стоят на первом плане, впереди всяких задач и задних мыслей.
Обе стороны темного царства чувствуют превосходство этой жизни и
то пугаются ее,
то привлекаются
к ней.
Между
тем у них уж послана кухарка
к каким-то молодцам, которые зовут их в Останкино и просят захватить бутылку мадеры.
Ну, и все такое…» И свои обязанности
к жене, для приобретения любви ее, он ограничивает
тем же.
И если Матрена Савишна потихоньку от мужа ездит
к молодым людям в Останкино, так это, конечно, означает частию и
то, что ее развитие направилось несколько в другую сторону, частию же и
то, что ей уж очень тошно приходится от самодурства мужа.
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается
к нему, отпрашивается у него и у матушки
к вечерне да ко всенощной, хотя и сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит, что «не родился
тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
Что же касается до
тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку
к делу, так они все с самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уж не могла привести
к чистым нравственным убеждениям.
Приложите
то же самое
к помещику,
к чиновнику «темного царства»,
к кому хотите, — выйдет все
то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно, что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек, а Большов —
то попрекает его неблагодарностью,
то грозит ему Сибирью, напоминая, что им обоим один конец,
то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство,
то выражает досаду на себя за
то, что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», —
то, наконец, делает юродивое обращение
к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
Хороши должны быть нравственные понятия критика, который полагает, что Большов в последнем акте выведен автором для
того, чтобы привлечь
к нему сочувствие зрителей…
В его характере нет
того, что называют личной инициативой или свободным возбуждением себя
к деятельности; он живет так, как живется, не рассчитывая и не загадывая много.
Подхалюзин очень хорошо вошел в эти соображения и кротко напоминает их Большову, когда
тот является
к нему из ямы.
Но ведь тут он подмазывается
к Самсону Силычу не столько из корысти, сколько для
того, чтобы выманить у старика обещание выдать за него Липочку, которую, — надо заметить, — Подхалюзин любит сильно и искренне.
Но автор комедии вводит нас в самый домашний быт этих людей, раскрывает перед нами их душу, передает их логику, их взгляд на вещи, и мы невольно убеждаемся, что тут нет ни злодеев, ни извергов, а всё люди очень обыкновенные, как все люди, и что преступления, поразившие нас, суть вовсе не следствия исключительных натур, по своей сущности наклонных
к злодейству, а просто неизбежные результаты
тех обстоятельств, посреди которых начинается и проходит жизнь людей, обвиняемых нами.
Но чтобы выйти из подобной борьбы непобежденным, — для этого мало и всех исчисленных нами достоинств: нужно еще иметь железное здоровье и — главное — вполне обеспеченное состояние, а между
тем, по устройству «темного царства», — все его зло, вся его ложь тяготеет страданиями и лишениями именно только над
теми, которые слабы, изнурены и не обеспечены в жизни; для людей же сильных и богатых —
та же самая ложь служит
к услаждению жизни.
А раз решивши это, поставивши себе такой предел, за который нельзя переступить, Подхалюзин, очень естественно, старается приспособить себя
к такому кругу, где ему надо действовать, и для
того съеживается и выгибается.
Между
тем нравственное развитие идет своим путем, логически неизбежным при таком положении: Подхалюзин, находя, что личные стремления его принимаются всеми враждебно, мало-помалу приходит
к убеждению, что действительно личность его, как и личность всякого другого, должна быть в антагонизме со всем окружающим и что, следовательно, чем более он отнимет от других,
тем полнее удовлетворит себя.
Иногда художник может и вовсе не дойти до смысла
того, что он сам же изображает, но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться
к теоретическим его воззрениям.
А как оно выразилось, это определяется
теми предметами и явлениями, которые привлекали
к себе его внимание и сочувствие и послужили материалами для его изображений.
Гусар сватается, отец отказывает; тогда гусар увозит девушку, и она решается ехать с ним, все толкуя, однако, о
том, что ехать не надо, а лучше
к отцу возвратиться.
Дает ли он хоть какой-нибудь повод
к развитию
темы о преимуществах старого быта,
к выражению славянофильских тенденций?
Смысл его
тот, что самодурство, в каких бы умеренных формах ни выражалось, в какую бы кроткую опеку ни переходило, все-таки ведет, — по малой мере,
к обезличению людей, подвергшихся его влиянию; а обезличение совершенно противоположно всякой свободной и разумной деятельности; следовательно, человек обезличенный, под влиянием тяготевшего над ним самодурства, может нехотя, бессознательно совершить какое угодно преступление и погибнуть — просто по глупости и недостатку самобытности.
Попробуем указать несколько черт из отношений Русакова
к дочери и
к окружающим; мы увидим, что здесь основанием всей истории является опять-таки
то же самодурство, на котором утверждаются все семейные и общественные отношения этого «темного царства».
Он появляется на сцену с сентенцией о
том, что «нужно
к старшим за советом ходить, — старик худа не посоветует».
Для этого самодуры сочиняют свою мораль, свою систему житейской мудрости, и по их толкованиям выходит, что чем более личность стерта, неразличима, неприметна,
тем она ближе
к идеалу совершенного человека.
В Авдотье Максимовне не развито настоящее понятие о
том, что хорошо и что дурно, не развито уважение
к побуждениям собственного сердца, а в
то же время и понятие о нравственном долге развито лишь до
той степени, чтобы признать его, как внешнюю принудительную силу.
К довершению горя оказывается, что она еще и Бородкина-то любит, что она с ним, бывало, встретится, так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние темные вечера с ним просиживает, — да и теперь его жалеет, но в
то же время не может никак оторваться от мысли о необычайной красоте Вихорева.
В самом деле, — и «как ты смеешь?», и «я тебя растил и лелеял», и «ты дура», и «нет тебе моего благословения» — все это градом сыплется на бедную девушку и доводит ее до
того, что даже в ее слабой и покорной душе вдруг подымается кроткий протест, выражающийся невольным, бессознательным переломом прежнего чувства: отцовский приказ идти за Бородкина возбудил в ней отвращение
к нему.
В других комедиях Островского мы находим еще более сильное указание
той же истины в приложении
к другой половине «темного царства», — половине зависимой и угнетенной.
Он никак не предполагает, что первый шаг
к образованности делается подчинением своего произвола требованиям рассудка и уважением
тех же требований в других.
Находя, что в этом-то подражании и состоит образованность, он пристает
к жене, чтоб
та на старости лет надела чепчик вместо головки, задавала модные вечера с музыкантами, отстала от всех своих старых привычек.
Он мог надеть новый костюм, завести новую небель, пристраститься
к шемпанскому; но в своей личности, в характере, даже во внешней манере обращения с людьми — он не хотел ничего изменить и во всех своих привычках он остался верен своей самодурной натуре, и в нем мы видим довольно любопытный образчик
того, каким манером на всякого самодура действует образование.
Кончается же оппозиция
том, что на суровый отказ отца невеста отвечает: «Воля твоя, батюшка», — кланяется и отходит
к матери, а Коршунов велит девушкам петь свадебную песню…
Но вот и сама Любовь Гордеевна приходит; у Мити расходилось сердце до
того, что он предлагает Пелагее Егоровне снарядить дочку потеплее
к вечеру, а он ее увезет
к своей матушке, да там и повенчаются.
Мало
того, — вас и впоследствии будет преследовать неблагоприятное мнение начальника: вы либерал, вы непочтительны
к начальству, голова ваша набита фанаберией…