Неточные совпадения
Но на вопрос: «В чем
же состоит это новое слово»? — долгое время ничего не отвечали, а потом сказали, что это новое слово есть не что иное,
как — что бы вы думали? — народность!
За «Бедную невесту», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи,
как хочется» Островскому приходилось со всех сторон выслушивать замечания, что он пожертвовал выполнением пьесы для своей основной задачи, и за те
же произведения привелось автору слышать советы вроде того, чтобы он не довольствовался рабской подражательностью природе, а постарался расширить свой умственный горизонт.
Тот
же критик решил (очень энергически), что в драме «Не так живи,
как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем самая мысль, чувство и свободная воля человека».
Все подобные требования, по нашему мнению, столько
же ненужны, бесплодны и неосновательны,
как и требования того, напр., чтобы Островский был комиком страстей и давал нам мольеровских Тартюфов и Гарпагонов или чтоб он уподобился Аристофану и придал комедии политическое значение.
Реальная критика относится к произведению художника точно так
же,
как к явлениям действительной жизни: она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их существенные, характерные черты, но вовсе не суетясь из-за того, зачем это овес — не рожь, и уголь — не алмаз…
(Не говорим, разумеется, о личных отношениях: влюбиться, рассердиться, опечалиться — всякий философ может столь
же быстро, при первом
же появлении факта,
как и поэт.)
По нашему
же мнению, для художественного произведения годятся всякие сюжеты,
как бы они ни были случайны, и в таких сюжетах нужно для естественности жертвовать даже отвлеченною логичностью, в полной уверенности, что жизнь,
как и природа, имеет свою логику и что эта логика, может быть, окажется гораздо лучше той,
какую мы ей часто навязываем…
И чего
же им совеститься,
какую правду,
какие права уважать им?
И точно
как после кошмара, даже те, которые, по-видимому, успели уже освободиться от самодурного гнета и успели возвратить себе чувство и сознание, — и те все еще не могут найтись хорошенько в своем новом положении и, не поняв ни настоящей образованности, ни своего призвания, не умеют удержать и своих прав, не решаются и приняться за дело, а возвращаются опять к той
же покорности судьбе или к темным сделкам с ложью и самодурством.
То
же самое и с Рисположенским, пьяным приказным, занимающимся кляузами и делающим кое-что по делам Большова: Самсон Силыч подсмеивается над тем,
как его из суда выгнали, и очень сурово решает, что его надобно бы в Камчатку сослать.
Это странное явление (столь частое, однако
же, в нашем обществе), происходит оттого, что Большов не понимает истинных начал общественного союза, не признает круговой поруки прав и обязанностей человека в отношении и другим и, подобно Пузатову, смотрит на общество,
как на вражеский стан.
А там начинаются хитрости,
как бы обмануть бдительность неприятелей и спастись от них; а ежели и это удастся, придумываются неприязненные действия против них, частию в отмщение, частию
же для ограждения себя от новой опасности.
Олимпиада Самсоновна говорит ему: «Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила, — свету не видала, что
же, мне прикажете отдать вам деньги, а самой опять в ситцевых платьях ходить?» Большов не находит ничего лучшего сказать на это,
как только попрекнуть дочь и зятя невольным благодеянием, которое он им сделал, передавши в их руки свое имение.
Он гадок для нас именно тем, что в нем видно почти полное отсутствие человеческих элементов; и в то
же время он пошл и смешон искажением и тех зачатков человечности,
какие были в его натуре.
А когда наворует денег побольше, то и сам, конечно, примется командовать так
же беспутно и жестоко,
как и им командовали.
Он,
как и все прочие, сбит с толку военным положением всего «темного царства»; обман свой он обдумывает не
как обман, а
как ловкую и, в сущности, справедливую, хотя юридически и незаконную штуку; прямой
же неправды он не любит: свахе он обещал две тысячи и дает ей сто целковых, упираясь на то, что ей не за что давать более.
Затем мы прямо переходим к вопросу: что
же это за влияния и
каким образом они действуют?
Это
же и не стоит ему большого труда, — дело привычное с малолетства:
как вытянут по спине аршином или начнут об голову кулаки оббивать, — так тут поневоле выгнешься и сожмешься…
И только бы ему достичь возможности осуществить свой идеал: он в самом деле не замедлит заставить других так
же бояться, подличать, фальшивить и страдать от него,
как боялся, подличал, фальшивил и страдал сам он, пока не обеспечил себе право на самодурство…
Но быт «темного царства», в котором он вырос, ничего не дал ему в отношении резонности: ее нет в этом быте, и потому Русаков впадает в ту
же несмысленность, в тот
же мрак, в
каком блуждают и другие собратья его, хуже одаренные природою.
В этих словах еще слышится ирония; но Русаков и серьезно продолжает в том
же роде: «Ну,
какая она барыня, посудите, отец: жила здесь в четырех стенах, свету не видала…
На другое
же ни на что он не годен, и от него можно ожидать ровно столько
же пакостей, сколько и хороших поступков: все будет зависеть от того, в
какие руки он попадется.
В Авдотье Максимовне не развито настоящее понятие о том, что хорошо и что дурно, не развито уважение к побуждениям собственного сердца, а в то
же время и понятие о нравственном долге развито лишь до той степени, чтобы признать его,
как внешнюю принудительную силу.
Ни за
какие сокровища!» Отчего
же такой ужас?
Но Авдотья Максимовна, твердя о том, что отец ее любит, знает, однако
же,
какого рода сцена может быть следствием подобной откровенности с отцом, и ее добрая, забитая натура заранее трепещет и страдает.
Но тотчас
же она сама пугается своих слов и переходит к смиренному тону, в котором даже хочется предположить иронию,
как она ни неуместна в положении Авдотьи Максимовны.
По натуре своей он добр и честен, его мысли и дела направлены ко благу, оттого в семье его мы не видим тех ужасов угнетения,
какие встречаем в других самодурных семействах, изображенных самим
же Островским.
Нет, он постоянно будет смотреть свысока на людей мысли и знания,
как на чернорабочих, обязанных приготовлять материал для удобства его произвола, он постоянно будет отыскивать в новых успехах образованности предлоги для предъявления новых прав своих и никогда не дойдет до сознания обязанностей, налагаемых на него теми
же успехами образованности.
Решение это очень смело, но оно не составляет обдуманного, серьезного плана, и ему суждено погибнуть так
же скоро,
как оно зародилось.
Да тут
же еще, кстати, хотели видеть со стороны автора навязывание какого-то великодушия Торцову и
как будто искусственное облагороживанье его личности.
Тот
же Русаков не решится сбрить себе бороду или надеть фрак,
как бы его дочь ни убивалась из-за этого.
Оттого-то и возможно для него в решении о вей такое легкомыслие, которое в глазах некоторых представляется даже умилительным великодушием, так
же,
как и уплата долга за Вихорева!..
Дай ему какой-нибудь калифат, он бы и там стал распоряжаться так
же точно,
как теперь в своем семействе.
Но всего глупее — роль сына Брускова, Андрея Титыча, из-за которого идет вся, эта история и который сам, по его
же выражению, «
как угорелый ходит по земле» и только сокрушается о том» что у них в доме «все не так,
как у людей» и что его «уродом сделали, а не человеком».
Ведь бывали
же на Руси примеры, что мальчики, одержимые страстью к науке, бросали все и шли учиться, не заботясь ни о мнении родных, ни о
какой поддержке в жизни…
Настасья Панкратьева исчезает пред мужем, дышать не смеет, а на сына тоже прикрикивает: «
как ты смеешь?» да «с кем ты говоришь?» То
же мы видели и в Аграфене Кондратьевне в «Своих людях».
Этим-то средством он и выбивается из ничтожества, в котором находился, и начинает сам дурить, совершенно с спокойною совестью, считая и самодурство точно так
же законным,
как и прежнее свое унижение.
А каков он и
как применяется здравым смыслом к данному случаю, где
же рассуждать об этом девушке: самодурное воспитание вовсе не приготовляет к таким рассуждениям.
Заметьте,
как добр и чувствителен этот старик и
как он в то
же время жестокосерд единственно потому, что не имеет никакого сознания о нравственном значении личности и все привык подчинять только внешним законам, установленным самодурством.
А теперь у ней другие мысли; она подавлена самодурством, да и впереди ничего не видит, кроме того
же самодурства: «
Как подумаешь, — говорит она, — что станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век ни за что!..
Куда
же ей было деваться, где и
какими средствами искать защиты, на
какие средства существовать, наконец?..
Если
же в ком и после самодурной дрессировки еще останется какое-нибудь чувство личной самостоятельности и ум сохранит еще способность к составлению собственных суждений, то для этой личности и ума готов торный путь: самодурство,
как мы убедились, по самому существу своему, тупоумно и невежественно, следовательно ничего не может быть легче,
как надуть любого самодура.
Так оно все и идет: за одним самодуром другой, в других формах, более цивилизованных,
как Уланбекова цивилизована сравнительно, например, с Брусковым, но, в сущности, с теми
же требованиями и с тем
же характером.
По устройству нашего общества женщина почти везде имеет совершенно то
же значение,
какое имели паразиты в древности: она вечно должна жить на чужой счет.
Положим, Торцов не дорожит приказчиками, так
же,
как Вышневский в «Доходном месте» чиновниками, и может их менять каждый день.
Притом
же и самые занятия мужчины,
как бы они ни были второстепенны и зависимы, все-таки требуют известной степени развития, и потому круг знаний мальчика с самого детства, даже в понятиях самих Брусковых, предполагается гораздо обширнее, чем для девочки.
Андрюша Брусков, напр., по фабрике у отца — первый; для этого надо
же ему было хоть посмотреть на что-нибудь, если уж не учиться систематически,
как следует.
Поэтому, входя в сношение с богачом, всякий старается
как можно более участвовать в его выгодах; заводя
же сношения с женщиной, имеющей деньги, прямо уже хлопочут о том, чтобы завладеть ее достоянием.
Даже те образованные, которые спорят с ними, —
как часто они собственным
же поведением обличают свою неправоту!
Из этих желаний и признаний видно, что действительно нужда совершила в натуре Любима Торцова перелом, заставивший его устыдиться прежних самодурных начал столько
же,
как и недавнего беспутства.