Неточные совпадения
Никто
до сих пор не дал не только полной характеристики Островского, но даже не указал
тех черт, которые составляют существенный смысл его произведений.
Причина безалаберности, господствующей
до сих пор в суждениях об Островском, заключается именно в
том, что его хотели непременно сделать представителем известного рода убеждений, и затем карали за неверность этим убеждениям или возвышали за укрепление в них, и наоборот.
В этих двух противоположных отрывках можно найти ключ к
тому, отчего критика
до сих пор не могла прямо и просто взглянуть на Островского как на писателя, изображающего жизнь известной части русского общества, а все усмотрели на него как на проповедника морали, сообразной с понятиями
той или другой партии.
Тот же критик весьма остроумно сообразил, что «в сценах «Праздничный сон
до обеда» осмеяно суеверие во сны»…
Если в отношении к Островскому
до сих пор не было сделано ничего подобного,
то нам остается только пожалеть об этом странном обстоятельстве и постараться поправить его, насколько хватит сил и уменья.
Редко-редко увлечение идеей доводило Островского
до натяжки в представлении характеров или отдельных драматических положений, как, например, в
той сцене в «Не в свои сани не садись», где Бородкин объявляет желание взять за себя опозоренную дочь Русакова.
Все предыдущее изложение привело нас
до сих пор к признанию
того, что верность действительности, жизненная правда — постоянно соблюдаются в произведениях Островского и стоят на первом плане, впереди всяких задач и задних мыслей.
Для
того чтобы сказать что-нибудь определенное о таланте Островского, нельзя, стало быть, ограничиться общим выводом, что он верно изображает действительность; нужно еще показать, как обширна сфера, подлежащая его наблюдениям,
до какой степени важны
те стороны фактов, которые его занимают, и как глубоко проникает он в них.
А что касается
до потрафленья, так тут опять немного нужно соображенья: ври о своей покорности, благодарности, о счастии служить такому человеку, о своем ничтожестве перед ним! — больше ничего и не нужно для
того, чтобы ублажить глупого мужика деспотического характера.
Но если мы вздумаем сравнивать Лира с Большовым,
то найдем, что один из них с ног
до головы король британский, а другой — русский купец; в одном все грандиозно и роскошно, в другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги.
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с человеком и оканчиваем
тем, что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему, а за него и за целый мир — к
тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить
до такого беспутства даже людей, подобных Лиру.
А мораль, которую выводит для себя Большов из всей своей истории, — высший пункт,
до которого мог он подняться в своем нравственном развитии: «Не гонись за большим, будь доволен
тем, что есть; а за большим погонишься, и последнее отнимут!» Какую степень нравственного достоинства указывают нам эти слова!
Что касается лично
до нас,
то мы никому ничего не навязываем, мы даже не выражаем ни восторга, ни негодования, говоря о произведениях Островского.
Иногда художник может и вовсе не дойти
до смысла
того, что он сам же изображает, но критика и существует затем, чтобы разъяснить смысл, скрытый в созданиях художника, и, разбирая представленные поэтом изображения, она вовсе не уполномочена привязываться к теоретическим его воззрениям.
Его обвинили чуть не в совершенном обскурантизме, и даже
до сих пор некоторые критики не хотят ему простить
того, что Русаков — необразованный, но все-таки добрый и честный человек.
Дошел он
до них грубо эмпирически, сопоставляя факты, но ничем их не осмысливая, потому что мысль его связана в
то же время самым упорным, фаталистическим понятием о судьбе, распоряжающейся человеческими делами.
Нет, он постоянно будет смотреть свысока на людей мысли и знания, как на чернорабочих, обязанных приготовлять материал для удобства его произвола, он постоянно будет отыскивать в новых успехах образованности предлоги для предъявления новых прав своих и никогда не дойдет
до сознания обязанностей, налагаемых на него
теми же успехами образованности.
Под влиянием такого человека и таких отношений развиваются кроткие натуры Любови Гордеевны и Мити, представляющие собою образец
того,
до чего может доходить обезличение и
до какой совершенной неспособности и самобытной деятельности доводит угнетение даже самую симпатичную, самоотверженную натуру.
Только решитесь заранее, что вы на полуслове не остановитесь и пойдете
до конца, хотя бы от
того угрожала вам действительная опасность — потерять место или лишиться каких-нибудь милостей.
Пусть лучше не будет этих благородных, широких барских замашек, которыми восторгались старые,
до идиотства захолопевшие лакеи; но пусть будет свято и неприкосновенно
то, что мне принадлежит по праву; пусть у меня будет возможность всегда употреблять свободно и разумно мою мысль и волю, а не тогда, когда выйдет милостивое разрешение от какого-нибудь Гордея Карпыча Торцова…
Во всех
до сих пор рассмотренных нами комедиях Островского мы видели, как все обитатели его «темного царства» выражают полнейшее пренебрежение к женщине, которое
тем более безнадежно, что совершенно добродушно.
И
до закону-то ей в наследство идет только четырнадцатая часть, а ежели мимо закона, так и
того не следует…
Все эти; господа принадлежат к
той категории, которую определяет Неуеденов в «Праздничном сне»: «Другой сунется в службу, в какую бы
то ни на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и пойдет бродить по улицам
до по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами»…
Правда, тяжело нам дышать под мертвящим давлением самодурства, бушующего в разных видах, от первой
до последней страницы Островского; но и окончивши чтение, и отложивши книгу в сторону, и вышедши из театра после представления одной из пьес Островского, — разве мы не видим наяву вокруг себя бесчисленного множества
тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?..
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же
до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий (с неудовольствием).А, не
до слов теперь! Знаете ли, что
тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — //
До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да
тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по миру, // Не отойдя сосет!
Влас наземь опускается. // «Что так?» — спросили странники. // — Да отдохну пока! // Теперь не скоро князюшка // Сойдет с коня любимого! // С
тех пор, как слух прошел, // Что воля нам готовится, // У князя речь одна: // Что мужику у барина //
До светопреставления // Зажату быть в горсти!..
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет,
до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за
то тебе вечно маяться!