Неточные совпадения
Все признали в Островском замечательный талант, и вследствие
того всем критикам хотелось
видеть в нем поборника и проводника
тех убеждений, которыми сами они были проникнуты.
Люди, которые желали
видеть в Островском непременно сторонника своей партии, часто упрекали его, что он недостаточно ярко выразил
ту мысль, которую хотели они
видеть в его произведении.
Например, желая
видеть в «Бедности не порок» апофеозу смирения и покорности старшим, некоторые критики упрекали Островского за
то, что развязка пьесы является не необходимым следствием нравственных достоинств смиренного Мити.
Такова и вся наша русская жизнь: кто
видит на три шага вперед,
тот уже считается мудрецом и может надуть и оплести тысячи людей.
Мы только пользуемся случаем высказать его по поводу произведений Островского, у которого везде на первом плане
видим верность фактам действительности и даже некоторое презрение к логической замкнутости произведения — и которого комедии, несмотря на
то, имеют и занимательность и внутренний смысл.
Но жена и без плетки
видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается к нему, отпрашивается у него и у матушки к вечерне да ко всенощной, хотя и сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит, что «не родился
тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
— Вы
видите, что здесь идет самая обыкновенная игра: кто лучше играет,
тот и остается в выигрыше.
В «Своих людях» мы
видим опять
ту же религию лицемерства и мошенничества,
то же бессмыслие и самодурство одних и
ту же обманчивую покорность, рабскую хитрость других, но только в большем разветвлении.
Вы
видите, что решение Большова очень добродушно и вовсе не обнаруживает сильной злодейской натуры: он хочет кое-что, по силе возможности, вытянуть из кредиторов в
тех видах, что у него дочь невеста, да и самому ему покой нужен…
Тут-то, в борьбе, начинающейся вслед за
тем, и раскрываются все лучшие стороны его души; тут-то мы
видим, что он доступен и великодушию, и нежности, и состраданию о несчастных, и самой гуманной справедливости.
В отношениях Самсона Силыча Вольтова ко всем, его окружающим, мы
видели, что самодурство это — бессильно и дряхло само по себе, что в нем нет никакого нравственного могущества, но влияние его ужасно
тем, что, будучи само бессмысленно И бесправно, оно искажает здравый смысл и понятие о праве во всех, входящих с ним в соприкосновение.
Тяжело проследить подобную карьеру; горько
видеть такое искажение человеческой природы. Кажется, ничего не может быть хуже
того дикого, неестественного развития, которое совершается в натурах, подобных Подхалюзину, вследствие тяготения над ними самодурства. Но в последующих комедиях Островского нам представляется новая сторона
того же влияния, по своей мрачности и безобразию едва ли уступающая
той, которая была нами указана в прошедшей статье.
Попробуем указать несколько черт из отношений Русакова к дочери и к окружающим; мы
увидим, что здесь основанием всей истории является опять-таки
то же самодурство, на котором утверждаются все семейные и общественные отношения этого «темного царства».
Да просто оттого,
видите, что, «отец проклянет меня; каково мне будет тогда жить на белом свете?» Вследствие
того она простодушно советует Вихореву переговорить с ее отцом; Вихорев предполагает неудачу, и она успокаивает его таким рассуждением: «Что же делать! знать, моя такая судьба несчастная…
А Вихорев думает: «Что ж, отчего и не пошалить, если шалости так дешево обходятся». А тут еще, в заключение пьесы, Русаков, на радостях, что урок не пропал даром для дочери и еще более укрепил, в ней принцип повиновения старшим, уплачивает долг Вихорева в гостинице, где
тот жил. Как
видите, и тут сказывается самодурный обычай: на милость, дескать, нет образца, хочу — казню, хочу — милую… Никто мне не указ, — ни даже самые правила справедливости.
Он
видит, что зло существует, и желает, чтобы его не было; но для этого прежде всего надо ему отстать от самодурства, расстаться с своими понятиями о сущности прав своих над умом и волею дочери; а это уже выше его сил, это недоступно даже его понятию… и вот он сваливает вину на других:
то Арина Федотовна с заразой пришла,
то просто — лукавый попутал.
В горькой доле дочери Русакова мы
видим много неразумного; но там впечатление смягчается
тем, что угнетение все-таки не столь грубо тяготеет над ней. Гораздо более нелепого и дикого представляют нам в судьбе своей угнетенные личности, изображенные в комедии «Бедность не порок».
Для нас гораздо интереснее
то, что в Гордее Торцове является нам новый оттенок, новый вид самодурства: здесь мы
видим, каким образом воспринимается самодуром образованность, т. е.
те случайные и ничтожные формы ее, которые единственно и доступны его разумению.
Наливки там, вишневки разные — а не понимают
того, что на это есть шампанское!» «А за столом-то какое невежество: молодец в поддевке прислуживает либо девка!» «Я, — говорит, — в здешнем городе только и
вижу невежество да необразование; для
того и хочу в Москву переехать, и буду там моду всякую подражать».
Он мог надеть новый костюм, завести новую небель, пристраститься к шемпанскому; но в своей личности, в характере, даже во внешней манере обращения с людьми — он не хотел ничего изменить и во всех своих привычках он остался верен своей самодурной натуре, и в нем мы
видим довольно любопытный образчик
того, каким манером на всякого самодура действует образование.
Он узнал, что образованные девушки хорошо говорят, и упрекает дочь, что
та говорить не умеет; но чуть она заговорила, кричит: «Молчи, дура!»
Увидел он, что образованные приказчики хорошо одеваются, и сердится на Митю, что у
того сюртук плох; но жалованьишко продолжает давать ему самое ничтожное…
Благодаря общей апатии и добродушию людей такое поведение почти всегда удается: иной и хотел бы спросить отчета — как и почему? — у начальника или учителя, да
видит, что к
тому приступу нет, так и махнет рукой…
Но чуть только он
увидит, что его сознательно не боятся, что с ним идут на спор решительный, что вопрос ставится прямо — «погибну, но не уступлю», — он немедленно отступает, смягчается, умолкает и переносит свой гнев на другие предметы или на других людей, которые виноваты только
тем, что они послабее.
Но ведь нельзя не сознаться, что если самодур, сам по себе, внутренне, несостоятелен, как мы
видели это выше, —
то его значение только и может утверждаться на поддержке других.
Настасья Панкратьева исчезает пред мужем, дышать не смеет, а на сына тоже прикрикивает: «как ты смеешь?» да «с кем ты говоришь?»
То же мы
видели и в Аграфене Кондратьевне в «Своих людях».
В раскаявшемся Петре Ильиче мы
видим безотрадность и безвыходность
того положения, в которое он сам и все близко с ним связанные ввергнуты самодурным бытом.
Видели мы. и
то, как падают и замирают под самодурным гнетом кроткие и нежные женские натуры.
Но все это факты уже конченные; мы
видим здесь уже совершившуюся смерть личности и можем только догадываться о
той агонии, через которую перешла молодая душа, прежде чем упала в это положение.
А теперь у ней другие мысли; она подавлена самодурством, да и впереди ничего не
видит, кроме
того же самодурства: «Как подумаешь, — говорит она, — что станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век ни за что!..
Во всех до сих пор рассмотренных нами комедиях Островского мы
видели, как все обитатели его «темного царства» выражают полнейшее пренебрежение к женщине, которое
тем более безнадежно, что совершенно добродушно.
Как
видите, это уж такое ничтожество, что перед мужем или кем бы
то ни было посильнее она, вероятно, и пикнуть не смела.
Все эти; господа принадлежат к
той категории, которую определяет Неуеденов в «Праздничном сне»: «Другой сунется в службу, в какую бы
то ни на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом,
видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и пойдет бродить по улицам до по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами»…
Кроме
того, здесь мы
видим уже бесчисленное множество оттенков и степеней; и чем выше,
тем самодурство становится наглее внутренне и гибельнее для общего блага, но благообразнее и величавее в своих формах.
Правда, тяжело нам дышать под мертвящим давлением самодурства, бушующего в разных видах, от первой до последней страницы Островского; но и окончивши чтение, и отложивши книгу в сторону, и вышедши из театра после представления одной из пьес Островского, — разве мы не
видим наяву вокруг себя бесчисленного множества
тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?..
Это уж не
та безразличная доброта, которою отличается дочь Русакова, не
та овечья кротость, какую мы
видим в Любови Гордеевне, не
те неопытные понятия, какими руководится Надя…
В примере Торцова можно отчасти
видеть и выход из темного царства: стоило бы и другого братца, Гордея Карпыча, также проучить на хлебе, выпрошенном Христа ради, — тогда бы и он, вероятно, почувствовал желание «иметь работишку», чтобы жить честно… Но, разумеется, никто из окружающих Гордея Карпыча не может и подумать о
том, чтобы подвергнуть его подобному испытанию, и, следовательно, сила самодурства по-прежнему будет удерживать мрак над всем, что только есть в его власти!..
Неточные совпадения
А вы — стоять на крыльце, и ни с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите,
то… Только
увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (Показывает ногою.)Слышите? Чш… чш… (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь
вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а
то, признаюсь, я уж думал, что вы пришли с
тем, чтобы меня… (Добчинскому.)Садитесь.
Добчинский.
То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите
видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем,
то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Здесь есть один помещик, Добчинский, которого вы изволили
видеть; и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому,
то он там уж и сидит у жены его, я присягнуть готов…
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я
вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до
тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!