Неточные совпадения
Вот почему, как только литература перестает быть праздною забавою, вопросы о красотах слога, о трудных рифмах, о звукоподражательных фразах и т. п. становятся
на второй план: общее внимание привлекается содержанием того,
что пишется, а
не внешнею формою.
Особенность эта состоит в том,
что литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит
на сатире — и между тем все-таки
не сделалась еще существенным элементом народной жизни,
не составляет серьезной необходимости для общества, а продолжает быть для публики чем-то посторонним, роскошью, забавою, а никак
не делом.
Ставши под покровом официальных распоряжений, он смело карал то,
что и так отодвигалось
на задний план разнообразными реформами, уже приказанными и произведенными; но он
не касался того,
что было действительно дурно —
не для успеха государственной реформы, а для удобств жизни самого народа.
С Кантемира так это и пошло
на целое столетие: никогда почти
не добирались сатирики до главного, существенного зла,
не разражались грозным обличением против того, от
чего происходят и развиваются общие народные недостатки и бедствия.
Ежели рассматривать сатиру екатерининского времени как нечто самобытное и серьезное и
не обращать внимания
на факты, противоречащие такому взгляду, то нельзя
не удивляться ее силе и смелости, нельзя
не прийти в восхищение и
не подумать,
что такая сатира должна была произвести благотворнейшие результаты для всей России. До таких именно убеждений и дошел г. Афанасьев, как видно из первых слов его книги.
«В прежнее время, по словам дедушки, разговоры сии вели вполголоса или
на ушко, дабы лишней какой беды оные кому из нас
не нанесли; следовательно, громогласие между нами редко слышно было; беседы же получали от того некоторый блеск и вид вежливости, которой следы
не столь приметны ныне: ибо разговоры, смех, горе и все,
что вздумать можешь, открыто и громогласно отправляется».
На вопрос Фонвизина: «Имея монархиню честного человека,
что бы мешало взять всеобщим правилом — удостаиваться ее милостей одними честными делами, а
не отваживаться прояснивать их обманом и коварством?
Читая этот указ в 1762 году, современники, разумеется,
не могли предвидеть,
что через несколько лет явится
на поприще полицейских исследований знаменитый Шешковский и
что последующие обстоятельства заставят саму же Екатерину восстановить, к концу своего царствования, уничтоженную ею тайную канцелярию — под именем тайной экспедиции. Да если б это и могли предвидеть, то все-таки
не могли
не радоваться при данном облегчении, хотя бы и
на краткое время.
В указе «о выходе беглым из-за границы», данном 19 июля 1762 года, то есть через три недели по вступлении Екатерины
на престол, она говорит: «Положили мы главным намерением нашим, чтоб всегдашнее старание иметь о целости нашея империи и о благоденствии верных подданных наших,
чему мы и действительные опыты в краткое время государствования нашего показали, и впредь еще больше, да и с великим удовольствием, о том попечение прилагать
не оставим» (П. С.
Но,
не ограничиваясь и этим, императрица выказывает еще более искренности и откровенности, говоря,
что самый способ ее восшествия
на престол заставляет ее как можно более стараться о том, чтобы
не возбуждать против себя неудовольствия, и
что этого она
не может иначе достигнуть, как позаботясь о водворении в государстве правосудия.
Таким образом, сатира
на все современное общество являлась в мыслях благородных сатириков
не чем иным, как особым способом прославления премудрой монархини.
Сличения подобных мест могут наводить
на мысль,
что восторги тогдашних писателей были
не более как реторическою фразою, которая ставилась, может быть, с умыслом, чтобы под ее защитою смелее поражать пороки.
Нападения
на таких людей, недовольных просвещенными действиями правительства с такой точки,
не могли служить ни к
чему иному, как только к большему проявлению заботливости Екатерины о благе своих подданных.
Поставив себя
на условную точку зрения, о которой мы говорили выше, они, уже
не стесняясь, выговаривали все,
что было у них
на душе, по поводу ежедневных мелких злоупотреблений, и часто до того доходили,
что пугали своих собратьев и, наконец, даже самих себя.
При этом она, впрочем, с большим достоинством заметила,
что «делала сие
не для ласкательства, но для того, чтобы, переправляя такие столбы,
на которых огромное опирается здание, целому строению
не причинить вреда» («Адская почта», стр. 78).
Правда, следует заметить,
что слова «Щепетильника» относятся
не ко всем вообще обличаемым, а только к дурным стихотворцам, следовательно, воззрение г. Афанасьева гораздо шире; но в пользу «Щепетильника» можно привести то обстоятельство,
что он
на девяносто лет опередил нашего ученого.
И ежели она, в самом деле,
не имела практического успеха, то
не от слабости нападений
на те или другие пороки: нет,
на что она нападала, тому доставалось от нее очень сильно.
Этим-то и объясняется то,
на первый взгляд очень странное, явление,
что сатира тогдашнего времени, при своей резкости, благородстве и постоянном соответствии с правительственными мерами, ничего, однако же,
не исправила и
не переделала.
В приведенном выше письме Трифона Панкратьича мы уже видели,
что жестоким помещиком является человек старого временя, с отсталыми понятиями, жалующийся
на то,
что невежество и грубость уже отжили свой век в царствование Екатерины. Такой же точно господин является в «Трутне» (1769 года, стр. 202–208, 233–240), в «отписках» крестьян своему барину и в копии с его господского «указа». Эти документы так хорошо написаны,
что иногда думается:
не подлинные ли это? Вот выписка из крестьянской отписки...
«Крестьяне суть тоже человеки и даже более похожи
на людей,
чем иные помещики; а человеку человеком владеть как вещью —
не должно».
Но, всматриваясь пристальнее, находим,
что и здесь была
на уме у автора только отвлеченная мораль, потому
что он тут же восхваляет «человеков господ, господ отцов своих детей, а
не тиранов своих рабов».
Но само собою разумеется,
что Екатерина
не могла разгневаться
на пьесу, которая начиналась обращением к ней: «Богоподобная царевна!» и оканчивалась стихами...
Во-первых, сатира новиковская нападала, как мы видели,
не на принцип,
не на основу зла, а только
на злоупотребления того,
что в наших понятиях есть уже само по себе зло.
Хорошему всегда веришь охотнее, а писатели екатерининского времени так увлечены были мечтою о златом веке, так доверяли мудрости российской Минервы, так привыкли ждать всего прекрасного от царствующей над ними Астреи,
что готовы были
не только поверить первому слуху об освобождении ею крестьян, но даже и сочинить
на этот слух восторженную оду.
И все это оттого,
что изменена форма подписи
на прошениях! Вот и судите по этому, до какой степени простиралась наивность наших сатириков прошлого столетия! Ведь этот же самый Капнист, в другом настроении духа, готов был бы написать и сатиру
на тех, которые вздумали бы уверять,
что указ 15 февраля 1786 года вовсе
не дает освобождения.
Правда, — но в том-то и беда,
что наша сатира, «от Нестора до наших дней», постоянно была в положении, которое заставляло ее обращать свои обличения вовсе
не на сильное и настоящее, а
на слабое и прошедшее.
Откупной системы никто
не обличал
не потому, чтобы при ее начале никто
не мог понять могущего произойти от нее вреда, а просто потому,
что она получила тогда законную силу и вследствие того сделалась уже недоступною для сатиры, во всех своих обличениях опиравшейся
на постановления закона.
Для полнейшего убеждения в справедливости этой мысли стоит вспомнить,
что на откупа никто у нас
не вооружался до тех пор, пока
не было решено падение нынешней откупной системы.
Мы ведь
не упрекаем наших сатириков в подлости и ласкательстве за то,
что они писали иногда пышные дифирамбы златому веку, мы
не подозреваем их в боярской спеси за то,
что они мало обращали внимания
на состояние простого народа в их время.
И вдруг вы бросаетесь
на нас с обвинением в том,
что мы
не сочувствуем делу Италии, и стараетесь нас поразить, указывая литературные достоинства статей, которые привели вас в восторг.
А общественное воспитание, то есть то, собственно,
что мы называем образованием? — Оно тоже было
не в блестящем положении в то время, когда сатирические журналы выступили
на свое поприще. Приведем одну выдержку из «Живописца» о том, как все общество враждебно расположено было к образованию.
Конечно, то,
что общество наше
не очень далеко ушло в последние девяносто лет
на поприще образования!
Нельзя
не заметить,
что Стародум несколько далеко хватил в своем самодовольстве; но это дает нам меру той благородной доверчивости и наивности, с которою тогдашние сатирики смотрели
на свое дело.
Собственно же к устройству училищ,
не имеющих воспитательного значения, Екатерина приступила только уже во вторую половину своего царствования, да и то потому,
что на устройство воспитательных заведений во всех городах, по первоначальному плану, недостало денег.
Вследствие того комиссия донесла в 1787 году,
что необходимо вызвать ученых иностранцев, да и то
на четыре университета вдруг набрать трудно, и потому
не достаточно ли покамест учредить хоть один.
Большая часть наших злобных сатир
на французов произошла
не столько из «любви к отечеству и народной гордости», сколько с досады
на то,
что они нас разоряют.
Замечательно,
что в сатирических нападках
на французов экономическая и внешняя сторона играет очень видную роль, а собственно идеи французов
не подвергались осмеянию до самого того времени, как политическое движение во Франции заставило их опасаться.
Конечно, от щедрот Екатерины: хотя известно,
что Безбородко и без того был очень богат, но его собственных средств
не хватило бы
на такую пышность.
Подобные рассказы объясняют очень удовлетворительно (по крайней мере гораздо удовлетворительнее сатирических нападок
на французские моды), отчего произошло под конец царствования Екатерины такое расстройство финансов. Ясно,
что приближенные Екатерины,
не довольствуясь ее милостями, прибегали еще и к недозволенным ею средствам обогащения. Она часто вовсе и
не знала,
что делают эти вельможи; но это доверие к ним все-таки обращалось потом ей в упрек. Даже Державин, восторженный певец ее, сказавший о ней...
Далее (
на стр. 96) Воронцов говорит,
что к концу царствования Екатерины «роскошь, послабление всем злоупотреблениям, жадность к обогащению и награждения участвующих во всех сих злоупотреблениях довели до того,
что люди едва ли уже
не желали в 1796 году скорой перемены, которая, по естественной кончине сей государыни, и воспоследовала».
Говоря о военной части, он замечает,
что «воинские учреждения, сделанные комиссиею,
на то определенною при вступлении
на престол императрицы Екатерины II, имели много основательного и полезного, да и
на правилах хозяйства основаны были»; затем продолжает: «Страшные злоупотребления и расточения, вкравшиеся по сей части и кои начало свое взяли и далее простирались от 1775 года, отнюдь
не от самых учреждений произошли, а от необузданности временщиков».
На улучшение дорог издавна был установлен особый сбор, и деньги постоянно собирались, но девались неизвестно куда, а дороги
не поправлялись вовсе; мосты были так худы,
что по многим совершенно
не было проезда.
Державин рассказывает,
что в 1794 году по балансу, представленному от коммерц-коллегии, вывоз значился более ввоза
на 31 мильон, а курс был
не выше 22 штиверов, или 44 копеек.
«Во-вторых, — говорит Щербатов, —
не посмотря
на карту, ниж_е_ вошед в обстоятельство тихости обращения монеты в Российской империи, по причине ее пространства и малой внутренней торговли, положили сумму в банк едва половину в сравнении с суммой наделанных ассигнаций, хотя чрез сие выслужиться,
что якобы умножена монета» («Московские ведомости», № 154).
Затруднения при размене ассигнаций достигли до того,
что банк прекратил уплаты и, «прибегнув даже к самым насильственным мерам», запер ворота и поставил к ним караул, чтобы никого
на двор
не пускать.
Мы же заметим здесь только о том,
что и в вопросе бюрократическом сатира
не нападала
на общее устройство администрации, хотя она действовала уже накануне нового «Учреждения о губерниях», которым откровенно и решительно признана была совершенная негодность прежнего воеводского управления (1775 год, ноября 1).
После 1786 года
не открывались, несмотря
на указ, народные училища, потому
что негде было взять учителей и средств для учебных пособий и содержания училищ.
Ссылкою
на эти слова мы и заключим нашу статью, пожалевши еще раз,
что сатира екатерининского века
не находила возможности развивать свои обличения из этих простых положений — о вреде личного произвола и о необходимости для благ общества «общей силы закона», которою бы всякий равно мог пользоваться.