Цитаты со словом «и»
Повести г. Плещеева печатались во всех наших лучших журналах
и были прочитываемы в свое время. Потом о них забывали. Толков и споров повести его никогда не возбуждали ни в публике, ни в литературной критике: никто их не хвалил особенно, но и не бранил никто. Большею частью повесть прочитывали и оставались довольны; тем дело и кончалось…
Указанный нами весьма достоверный факт говорит, конечно, не в пользу особенной оригинальности
и яркости таланта автора, да и сам он, очевидно, не претендует на эти качества.
Следовательно,
и мы можем уволить себя от скучнейших эстетических рассуждений о достоинствах и недостатках собственно литературного таланта г. Плещеева.
Мы это делали не раз
и при обозрении литературной деятельности других писателей; но за иных на нас вскидывались приверженцы «вечных» красот искусства, полагающие, что о произведениях, например, гг.
Тургенева или Майкова нельзя рассуждать иначе как прикидывая к ним шекспировскую
и дантовскую мерку.
За г. Плещеева никто, кажется, не подымется на нас: всякий понимает, что смешно, говоря об обыкновенных журнальных рассказцах, становиться на ходули
и, спотыкаясь на каждом слове, важно возвещать автору и читателям сбивчивые принципы доморощенной эстетики.
Мы полагаем, что этот беззубый прием неприличен также
и при разборе повести г-жи Кохановской, «Первой любви» Тургенева, «Тысячи душ» г. Писемского и т. п.
Но есть господа, слишком уже погрузившиеся в патриотическую эстетику
и полагающие, что произведениям наших лучших талантов можно приписывать великое значение с той же самой точки зрения, с какой поставляются на удивление векам творения Гомера и Шекспира.
При всем уважении к нашим первостепенным талантам мы не считаем удобным рассматривать их с такой точки,
и потому, при разборе русских повестей, стихотворений и пр., мы всегда старались указывать не на «вечное и абсолютное», навеки нерушимое художество их, а на тот прямой смысл, который имеют они для нас, для нашего общества и времени.
Да еще
и не то бывало: теперь, вероятно, уже никто не помнит, кто у нас писал исторические романы лучше Вальтера Скотта, кто у нас приравнивался к Гете, чьи чухоночки гречанок Байрона милей, кто в России воскресил Корнеля гений величавый, кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы и пр., и пр.
А все это было провозглашаемо в русской литературе
и даже возбуждало споры и толки.
Теперь по возможности стараются удерживаться от такой смешной игры в имена, но сущность современных эстетических рассуждений о «вечных, общечеловеческих, мировых» достоинствах наших писателей постоянно напоминает нам наивность старинных восклицаний о российских Гомерах
и наших родных Байронах…
Так как о великом мировом значении таланта г. Плещеева никто не думает, то мы, значит, можем быть спокойны, отстраняя от себя эстетический суд над ним
и обращаясь к вопросу, который нас интересует гораздо более, именно — к характеру содержания его произведений.
Г. Плещеев написал довольно много: перед нами лежат два томика, в них восемь повестей; да тут еще нет «Папироски»
и «Дружеских советов», напечатанных им в 1848 и 1849 гг., да нет «Пашинцева» («Русский вестник», 1859 г., № 21–23), «Двух карьер» («Современник», 1859 г., № 12) и «Призвания» («Светоч», 1860 г., № 1–2), — трех больших повестей, напечатанных им уже после издания его книжек.
Что же, сказалось ли что-нибудь в этой массе печатной бумаги, имеет ли этот десяток больших
и малых повестей какое-нибудь отношение к тому, что занимает теперь наше общественное внимание?
Или это повести просто для упражнения в процессе чтения, вроде произведений гг. Каменского, Воскресенского, Вонлярлярского
и некоторых новейших, имена которых могут быть небезызвестны отчасти и читателям «Современника»?..
Элемент общественный проникает их постоянно
и этим отличает от множества бесцветных рассказов тридцатых и пятидесятых годов.
Для развязки же обыкновенно приводился, неизвестно откуда, какой-нибудь таинственный deus ex machina, вроде богатого дядюшки, сердитого начальника, пожара, наводнения, благодетельного вельможи
и т. п.
Это было, впрочем, более в тридцатых годах; в пятидесятых же обыкновенно герои, заброшенные на необитаемый остров, сами начинали чувствовать разочарование
и уезжали с острова, оставляя героинь плакать и сокрушаться: тем дело и кончалось…
Все эти проделки мало коснулись г. Плещеева, так как начало его литературной деятельности относится к сороковым годам, — когда была в ходу литература Горемык, Бедных людей, Петербургских вершин
и углов, — и возобновилась она только в последние годы, когда во всей силе процветало обличительное направление.
Во все время [жалкой] бесцветности пятидесятых годов г. Плещеев не появлялся в печати
и таким образом спасся от необходимости бежать с своими героями на необитаемый остров и остался в действительном мире мелких чиновников, учителей, художников, небольших помещиков, полусветских барынь и барышень и т. п.
Мирок этот знаком ему, как видно, довольно хорошо
и изображается им с полной откровенностью.
В истории каждого героя повестей г. Плещеева вы видите, как он связан с своей средою, как этот мирок тяготеет над ним своими требованиями
и отношениями, словом — вы видите в герое существо общественное, а не уединенное.
Что человек вполне зависит от общества, в котором живет,
и что поступки его обусловливаются тем положением, в каком он находится, — это уже сделалось теперь почти неизбежной точкой отправления для всякого мало-мальски здравомыслящего повествователя.
Далее — что устройство нашей общественной среды не совсем удовлетворительно
и что житейские отношения наши [совсем не] благоприятствуют нормальному развитию и свободной, здравой деятельности человека, — об этом тоже написано у нас весьма много рассказов, даже самыми посредственными беллетристами.
Возьмете ли вы «Русский вестник» или «Библиотеку для чтения», «Сын отечества» или «Моду» — везде одно
и то же.
Поэтому изображение антагонизма честных стремлений с пошлостью окружающей среды само по себе теперь уже недостаточно для привлечения общего участия; нужно, чтоб изображение было ярко, сильно, чтобы взяты были новые положения, открыты в предмете новые стороны, — тогда только произведение будет иметь прочный успех
и автор выдвинется на заметное место в литературе.
Мотив хороший
и очень сильный; но им до сих пор не умели еще у нас хорошо воспользоваться.
Человек, «заеденный средою», изображался иногда в повестях тургеневской школы довольно живо; но самая «среда»
и ее отношение к человеку рисовались бледно и слабо.
Изображение «среды» приняла на себя щедринская школа, но та взяла только официальную сторону дела, да
и то (и это главное) — в проявлениях чрезвычайно мелких.
Оттого во всех наших повестях, — обличительных или художественных, все равно, — всегда есть много недоговоренного
и — главное — всегда есть место двум вопросам: с одной стороны — чего же именно добиваются эти люди, никак не умеющие ужиться в своей среде? а с другой стороны — от чего же именно зависит противоположность этой среды со всяким порядочным стремлением и на чем в таком случае опирается ее сила?
Эта переработка фактов постоянно совершается в самой жизни; но для [ускорения
и] большей полноты сознательной работы общества может быть полезна и беллетристика, и полезна тем более, чем больше художественной полноты и силы будут иметь ее образы.
Вы видели человека заеденного; но вам не было ярко
и полно представлено, какая сила его ест, почему именно его едят [и зачем он позволяет себя есть]: на [все] это вы находили в повестях разве намеки, а никак не полные ответы.
Таким образом, исполнение всегда было в этих повестях далеко ниже идеи, которая бы могла придать им жизненность,
и оттого все повести этого рода имеют лишь временный, исторический смысл, тотчас исчезающий, как скоро в обществе возникают несколько новые комбинации житейских отношений и новые требования от жизни.
Теперь покамест повести, о которых мы говорим, читаются, хотя уж
и не с тем интересом, как пятнадцать лет тому назад.
Но уже
и теперь являются запросы, которым герои подобных повестей решительно не в состоянии удовлетворить.
У свежего
и здравомыслящего читателя при чтении, например, хоть бы повестей г. Плещеева, тотчас является вопрос: чего же именно хотят эти благонамеренные герои, из-за чего они убиваются?
И для разрешения своего вопроса читатель вникает в обстоятельства, служащие источником бед для благородных героев.
Они горячатся (как Костин) из-за Фредерики Бремер
и Жоржа Занда и тем навлекают на себя нерасположение «среды»; вразумляют (как Городков) высшего начальника относительно негодности своего ближайшего начальника и через то сами попадают в опалу; вопиют (как Костин опять) о пользе обличительной литературы и тем восстановляют против себя нужных людей…
Сознают ли они, какие обязанности налагаются на них самих, как скоро они убеждаются в необходимости достижения той цели, которая кажется им святою
и высокою?
Нет, они постоянно отличаются самым ребяческим, самым полным отсутствием сознания того, к чему они идут
и как следует идти.
Все, что в них есть хорошего, — это желание, чтобы кто-нибудь пришел, вытащил их из болота, в котором они вязнут, взвалил себе на плечи
и потащил в место чистое и светлое.
Но надо согласиться, что в этом особенной заслуги с их стороны нет
и что если есть люди, лишенные даже желания выйти из болота, так и это еще не дает нам права считать героями тех, которые желают из него выбраться.
Нам скажут, что в Костине, Городкове
и пр. нам и не выставляются герои и идеалы, а просто показывается, как жизнь ломает и переламывает иногда своим жерновом доброе стремление, зародыши добра и честности.
Но мы
и не требуем непременно идеальности, мы хотим только большей определенности и сознательности в этих лицах.
И это нужно нам потому, что мы хотим сочувствовать честным лицам повести, а между тем для нас очень трудно сочувствие к людям ничтожным, бесцветным, пассивным, к людям ни то ни се…
Да
и самый художественный интерес повести требует, чтобы в изображении борьбы выставлялись враги, которых силы уравновешивались бы чем-нибудь.
А тут — представляется громадное чудовище, называемое «дурною средою» или «пошлою действительностью»,
и, против этого чудовища, выводятся какие-то пухленькие младенцы, наивные, ничего не знающие и не умеющие, ко всему доверчивые и по своему внутреннему бессилию находящиеся действительно в полной зависимости от окружающей «среды».
Скажут, что других нет, что среда-то наша именно такими
и делает всех людей, попадающих в нее.
Остается причислить к той же «среде»
и своих героев и уже относиться к ним точно так же отрицательно, как относится он ко всему, их окружающему.
Цитаты из русской классики со словом «и»
Предложения со словом «и»
- Но вот пропали гиены. Потом пропали деревья. Не всё. Но много. А потом ещё и ещё больше. Гноллам стоило бы догадаться…
- – Дома, понимаешь ты, не подзарядились, по дороге у линии не остановились на зарядку – вот и будем теперь сидеть!
- Наконец он сел, подпёр локоть коленом, опустил голову на руку и стал смотреть то на огонь, то в пространство.
- (все предложения)
Значение слова «и»
И1, нескл., ср. Название девятой буквы русского алфавита.
И2, союз. I. соединительный. 1. Употребляется для соединения однородных членов предложения и предложений, представляющих собой однородные сообщения.
И3, частица усилит. 1. Употребляется для усиления значения слова, перед которым стоит, для выделения, подчеркивания его.
И4, междом. Обычно произносится удлиненно (и-и, и-и-и). Разг. 1. (ставится в начале реплики). Выражает несогласие со словами собеседника, возражение ему. (Малый академический словарь, МАС)
Все значения слова И
Афоризмы русских писателей со словом «и»
- Как жить? С ощущением последнего дня и всегда с ощущением вечности.
- Народ — жертва зла. Но он же опора зла, а значит, и творец или, по крайней мере, питательная почва зла.
- Художник должен быть одновременно и грешником, и святым.
- (все афоризмы русских писателей)
Дополнительно