Неточные совпадения
Я с грустью перечитывал эти слова. Мне
было шестнадцать лет, но я уже знал, как больно жалит пчела — Грусть. Надпись в особенности терзала тем, что недавно парни с «Мелузины»,
напоив меня особым коктейлем, испортили мне кожу
на правой
руке, выколов татуировку в виде трех слов: «Я все знаю». Они высмеяли меня за то, что я читал книги, — прочел много книг и мог ответить
на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.
«Почему ему так повезло, — думал я, — почему?…» Здесь, держа
руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, — с 17 октября, когда я поступил
на «Эспаньолу» — по 17 ноября, то
есть по вчерашний день.
Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и с ним бесполезно
было торговаться, потому что он
был скор
на руку.
Он встал. Стоя, он
выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел
на покинутый Дюроком стул и, потирая закоченевшие
руки, сказал...
— В самом деле,
есть у него
на руке эти слова, — сказал Том, — покажи
руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
Тут я заметил остальных. Это
были двое немолодых людей. Один — нервный человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником
на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми
руками и рассматривая меня с легким сопением. Второй
был старше, плотен, брит и в очках.
За все это время мне, как птице
на ветке,
был чуть заметен в отношении всех здесь собравшихся некий, очень замедленно проскальзывающий между ними тон выражаемой лишь взглядами и движениями тайной зависимости, подобной ускользающей из
рук паутине.
С неистовым восторгом повел я обеими
руками тяжелый вырез стены
на прежнее место, но он пошел, как
на роликах, и так как он
был размером точно в разрез коридора, то не осталось никакой щели.
Он стоял, упираясь пальцами левой
руки в стену и смотря прямо перед собой, изредка взглядывая
на женщину совершенно больными глазами. Правую
руку он держал приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка отвернув наклоненную голову с печальным выражением лица, и
была очень хороша теперь, — лучше, чем я видел ее в первый раз;
было в ее чертах человеческое и простое, но как бы обязательное, из вежливости или расчета.
— В том, что неосязаемо, — сказал Ганувер, продолжая о неизвестном. — Я как бы нахожусь среди множества незримых присутствий. — У него
был усталый грудной голос, вызывающий внимание и симпатию. — Но у меня словно завязаны глаза, и я пожимаю, — беспрерывно жму множество
рук, — до утомления жму, уже перестав различать, жестка или мягка, горяча или холодна
рука, к которой я прикасаюсь; между тем я должен остановиться
на одной и боюсь, что не угадаю ее.
В эту минуту Дигэ положила
руку на рукав Ганувера, с о р а з м е р я я д л и н у п а у з ы, л о в я, т а к с к а з а т ь, н у ж н о е, н е п р о п у с т и в д о л ж н о г о б и е н и я в р е м е н и, после которого, как ни незаметно мала эта духовная мера, говорить
будет у ж е поздно, но и
на волос раньше не должно
быть сказано.
— Нет, вдвоем, — сказал Ганувер, помолчав. — Мы распиливали ее
на куски по мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной
пилой. Да,
руки долго болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько богатого и надежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью,
на берегу, при лунном…
Часть стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой поднялся из стены род стола,
на котором
были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно
быть,
руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
— Ну, вот видите! — сказал Поп Дюроку. — Человек с отчаяния способен
на все. Как раз третьего дня он сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в том порядке, как идет сейчас, я
буду вас просить сыграть самую эффектную роль». Ясно, о чем речь. Все глаза
будут обращены
на нее, и она своей автоматической, узкой
рукой соединит ток.
— Я не угадала, я слышала, — сказала эта скуластая барышня (уже я
был готов взреветь от тоски, что она скажет: «Это — я, к вашим услугам»), двигая перед собой
руками, как будто ловила паутину, — так вот, что я вам скажу: ее здесь действительно нет, а она теперь в бордингаузе, у своей сестры. Идите, — девица махнула
рукой, — туда по берегу. Всего вам одну милю пройти. Вы увидите синюю крышу и флаг
на мачте. Варрен только что убежал и уж наверно готовит пакость, поэтому торопитесь.
— Если сцена, — сказал он, входя, — то надо закрывать дверь. Кое-что я слышал. Мамаша Арколь,
будьте добры дать немного толченого перцу для рагу. Рагу должно
быть с перцем.
Будь у меня две
руки, — продолжал он в том же спокойном деловом темпе, — я не посмотрел бы
на тебя, Лемарен, и вбил бы тебе этот перец в рот. Разве так обращаются с девушкой?
— Хватай ее! — крикнул Босс. В тот же момент обе мои
руки были крепко схвачены сзади, выше локтя, и с силой отведены к спине, так что, рванувшись, я ничего не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть
на вцепившегося в меня Лемарена. Он обошел лесом и пересек путь. При этих движениях платок свалился с меня. Лемарен уже сказал: «Мо…», — но, увидев, кто я,
был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои
руки, замахнулся обоими кулаками.
Лемарен не
был так глуп, чтобы лезть
на человека с револьвером, хотя бы этот человек держал в одной
руке только что скинутую юбку: револьвер
был у меня в другой
руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось — вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне с бледным и серьезным лицом.
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним
был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные
на столе
руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Моя мнительность обострилась припадком страха, что Поп расскажет о моей грубости Гануверу и меня не пустят к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я
буду бродить среди огней и цветов, затем Томсон выстрелит в меня из тяжелого револьвера, и я, испуская последний вздох
на руках Дюрока, скажу плачущей надо мной Молли: «Не плачьте.
— Ты сядешь рядом со мной, — сказал он, — поэтому сядь
на то место, которое
будет от меня слева, — сказав это, он немедленно удалился, и в скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея по правую
руку Дюрока, а по левую — высокую, тощую, как жердь, даму лет сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки.
— Она
была босиком, — это совершенно точное выражение, и туфли ее стояли рядом, а чулки висели
на ветке, — ну право же, очень миленькие чулочки, — паутина и блеск. Фея держала ногу в воде, придерживаясь
руками за ствол орешника. Другая ее нога, — капитан метнул Дигэ покаянный взгляд, прервав сам себя, — прошу прощения, — другая ее нога
была очень мала. Ну, разумеется, та, что
была в воде, не выросла за одну минуту…
Ганувер посмотрел в сторону. Тотчас подбежал слуга, которому
было отдано короткое приказание. Не прошло минуты, как три удара в гонг связали шум, и стало если не совершенно тихо, то довольно покойно, чтоб говорить. Ганувер хотел говорить, — я видел это по устремленным
на него взглядам; он выпрямился, положив
руки на стол ладонями вниз, и приказал оркестру молчать.
Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув
руки, с забывшимся и диким лицом.
На него
было больно смотреть, — так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. «Что случилось?» — прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
Так она сказала, и я не узнал в ней Молли из бордингауза. Это
была девушка
на своем месте, потрясенная, но стойкая в тревоге и чувстве. Я подивился также самообладанию Галуэя и Дигэ; о Томсоне трудно сказать что-нибудь определенное: услышав, как заговорил Дюрок, он встал, заложил
руки в карманы и свистнул.
У другого конца кровати сидел, заложив ногу
на ногу, Дюрок, дон Эстебан стоял посредине спальни. У стола доктор возился с лекарствами. Капитан Орсуна ходил из угла в угол, заложив за широкую спину обветренные, короткие
руки. Молли
была очень нервна, но улыбалась, когда я вошел.
Дюрок хлопнул по колену
рукой и встал. Все подошли к девушке — веселой или грустной? — трудно
было понять, так тосковало, мгновенно освещаясь улыбкой или становясь внезапно рассеянным, ее подвижное лицо. Прощаясь, я сказал: «Молли, если я вам понадоблюсь, рассчитывайте
на меня!..» — и, не дожидаясь ответа, быстро выскочил первый, почти не помня, как холодная
рука Ганувера стиснула мою крепким пожатием.