Неточные совпадения
—
А я слышал, — заговорил ленивый, укравший у меня складной нож Каррель Гусиная Шея, —
что он каждый день выигрывал в карты по миллиону!
—
А я думаю,
что продал он душу дьяволу, — заявил Болинас, повар, — иначе так сразу не построишь дворцов.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос «Эспаньолы» ушел к любовнице,
а шкипер и его брат сидели в трактире, — но было холодно и мерзко вверху. Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет блох. Затем я обдумал только
что слышанный разговор. Он встревожил меня, — как будете встревожены вы, если вам скажут,
что в соседнем саду опустилась жар-птица или расцвел розами старый пень.
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», — то почему я думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье, ребятишках, о том, как надо басом говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, —
что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек,
а столб?
— Ну, — сказал первый, — мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому,
что немного выпили. — И он рассказал, какое дело привело их на судно,
а я, слушая, выпучил глаза.
— Сухопутная дорога, — сказал старший, которого звали Дюрок, — отнимает два дня, ветер для лодки силен,
а быть нам надо к утру. Скажу прямо,
чем раньше, тем лучше… и ты повезешь нас на мыс Гардена, если хочешь заработать, — сколько ты хочешь получить, Санди?
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и, как повернули за мыс, у руля стал Эстамп,
а я и Дюрок очутились в каюте, и я воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира.
Что он подумает обо мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: «То ли это место или нет? Не пойму».
— Вот как?! — сказал Эстамп. —
А я думал,
что ты подаришь что-нибудь своей душеньке.
—
Что Ганувер? — спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас встретившего. — Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты, Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги,
а вы, Том, проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам предстоит путешествие. — И он объяснил, куда отвести судно. — Пока прощай, Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся и дай бог, чтобы все было благополучно.
Тотчас я почувствовал,
что мешаю, — меня толкнули в плечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону,
а тут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнули ворчливо-поспешно, чтобы я убрался с дороги.
— Я думаю, нам не помешают, — сказал Том и, вытащив из-за пазухи темную бутылку, степенно опрокинул ее в рот так,
что булькнуло раза три. — Ну-ка выпей,
а там принесут,
что тебе надо, — и Том передал мне бутылку.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий,
а главное, — так было все это непонятно,
что мои нервы упали. Я не был собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так
что должен был отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил Тома...
— Ты в лохмотьях, — говорил он, — вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты сделал рейс, — прибавил Том, видя,
что я опустил на тюфяк золото, которое мне было теперь некуда сунуть на себе. — Прими же приличный вид, поужинай и ложись спать,
а утром можешь отправляться куда хочешь.
Заключение этой речи восстановило меня в правах,
а то я уже начинал думать,
что из меня будут, как из глины, лепить,
что им вздумается. Оба мои пестуна сели и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл о подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить,
что Том, согнув голову вбок, трудится над чем-то очень внимательно.
— Ты все знаешь? — пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать, бесстыдно воззрившись мне в лицо. — Санди! — кричал он, тряся злополучную мою руку. —
А знаешь ли ты,
что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон, взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: «Я все знаю»!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен,
что крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные, горячие объяснения — «в
чем дело», —
а я только поворачивался, взглядом разя насмешников: человек десять набилось в комнату.
— Так…
а все-таки — может быть, хорошо все знать. — Поп, улыбаясь, смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь, немного успокаиваясь, я заметил,
что эти вещи — куртка, брюки, сапоги и белье — были хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и вопрос: «
А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить „вилок“, выйду и вернусь на „Эспаньолу“, где на всю жизнь случай этот так и останется „случаем“, о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие угодно предположения относительно „могшего быть“ и „неразъясненного сущего“.
—
А эта шельма Дигэ
чего смотрит?
— Ну, как
что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры,
а может быть, он на ней женится.
— Значит — пей, значит, можно пить,
а всем известно,
что доктор сказал: «Вам вино я воспрещаю безусловно.
Что хотите, хоть кофе, но от вина вы можете помереть, имея сердце с пороком».
— Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет, торжественно это надо сделать,
а не то
что кукиш в кармане. Чтобы было согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.
— Все здесь очень любопытны,
а я, пожалуй, любопытнее всех.
Что за беда? Говорят, вы думали,
что вас никто не видит.
А видел — и он клянется — Кваль; Кваль клянется,
что с вами шла из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая уховертка, и лицо покрыла платком.
—
Что ж, — сказал он, кладя мне на плечо руку, — Санди служит своему призванию, как может. Мы еще поплывем,
а?
Следует упомянуть,
что к этому моменту я был чрезмерно возбужден резкой переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью,
что за люди вокруг и
что будет со мной дальше,
а также наивной, но твердой уверенностью,
что мне предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я не восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не говорят,
что от меня требуется, — тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют. Я был высокого мнения о своих силах.
— Если я что-нибудь «знаю», так это следующее. Приметьте. Я знаю,
что никогда не буду насмехаться над человеком, если он у меня в гостях и я перед тем делил с ним один кусок и один глоток.
А главное, — здесь я разорвал Попа глазами на мелкие куски, как бумажку, — я знаю,
что никогда не выболтаю, если что-нибудь увижу случайно, пока не справлюсь, приятно ли это будет кое-кому.
Сказался ли это преждевременный прилив нервной силы, перешедшей с годами в способность верно угадывать отношение к себе впервые встречаемых людей, — но только я очень хорошо чувствовал,
что Ганувер думает одинаково с молодой дамой,
что Дюрок, Поп и Эстамп отделены от всех, кроме Ганувера, особым, неизвестным мне, настроением и
что, с другой стороны, — дама, человек в пенсне и человек в очках ближе друг к другу,
а первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной цели, делая вид,
что остается на месте.
— Здесь помещаюсь я, — сказал Поп, указывая одну дверь и, открыв другую, прибавил: —
А вот ваша комната. Не робейте, Санди, мы все люди серьезные и никогда не шутим в делах, — сказал он, видя,
что я, смущенный, отстал. — Вы ожидаете, может быть,
что я введу вас в позолоченные чертоги (
а я как раз так и думал)? Далеко нет. Хотя жить вам будет здесь хорошо.
Надо сказать,
что заговоры вообще я считал самым нормальным явлением и был бы очень неприятно задет отсутствием их в таком месте, где обо всем надо догадываться; я испытывал огромное удовольствие, — более, — глубокое интимное наслаждение, но оно, благодаря крайне напряженному сцеплению обстоятельств, втянувших меня сюда, давало себя знать, кроме быстрого вращения мыслей, еще дрожью рук и колен; даже когда я открывал,
а потом закрывал рот, зубы мои лязгали, как медные деньги.
— Мы далеко ушли, дядюшка Гро,
а ведь как раз в это время вы подняли бы меня с жалкого ложа и, согрев тумаком, приказали бы идти стучать в темное окно трактира „Заверни к нам“, чтоб дали бутылку…» Меня восхищало то,
что я ничего не понимаю в делах этого дома, в особенности же совершенная неизвестность, как и
что произойдет через час, день, минуту, — как в игре.
Я с т
а л п р е д с т
а в л я т ь о щ у щ е н и я б е с е д у ю щ и х, не понимая,
что держу это в себе, между тем я вбирал их как бы со стороны.
— Теперь, — сказал Ганувер, — ни слова об этом. Все в себе. Итак, я обещал вам показать зерно, из которого вышел. Отлично. Я — Аладдин,
а эта стена — ну,
что вы думаете, —
что это за стена? — Он как будто развеселился, стал улыбаться. — Видите ли вы здесь дверь?
Как скоро я убедился, они вошли не в проход,
а в круглую комнату; правая часть ее была от меня скрыта, — по той косой линии направления, как я смотрел, но левая сторона и центр, где остановились эти два человека, предстали недалеко от меня, так
что я мог слышать весь разговор.
Однако моя внутренняя тревога была, надо думать, сильна, потому
что сквозь бред усталости и выжженного ею волнения я остановясь, — резко, как над пропастью, представил,
что я заперт и заблудился,
а ночь длится.
Я хотел встать, но Дюрок толкнул меня в лоб ладонью, и я опять сел. Дикий сон клубился еще во мне. Он стягивал клещами суставы и выламывал скулы зевотой; и сладость, не утоленная сладость мякла во всех членах. Поспешно собрав мысли,
а также закурив,
что было моей утренней привычкой, я рассказал, припомнив, как мог точнее, разговор Галуэя с Дигэ. Ни о
чем больше так не расспрашивал и не переспрашивал меня Дюрок, как об этом разговоре.
Он спрашивал о предместье Лисса, называвшемся так со старинных времен, когда города почти не было,
а на каменных столбах мыса, окрещенного именем «Сигнальный Пустырь», горели ночью смоляные бочки, зажигавшиеся с разрешения колониальных отрядов, как знак,
что суда могут войти в Сигнальную бухту. Ныне Сигнальный Пустырь был довольно населенное место со своей таможней, почтой и другими подобными учреждениями.
—
А! Вылазка в трепещущие траншеи! Ну, когда мы появимся — два таких молодца, как вы да я, — держу сто против одиннадцати,
что не устоит даже телеграфный столб!
Что?! Уже ели? И выпили?
А я еще нет? Как вижу, — капитан с вами и суемудрствует. Здорово, капитан Санди! Ты, я слышал, закладывал всю ночь мины в этих стенах?!
Наконец Поп объявил,
что уже девять часов,
а Дюрок —
что надо идти, и мы вышли в светлую тишину пустынных, великолепных стен, прошли сквозь набегающие сияния перспектив, в которых терялся взгляд; потом вышли к винтовой лестнице.
Я заметил, когда пожил довольно,
что наша память лучше всего усваивает прямое направление, например, улицу; однако представление о скромной квартире (если она не ваша), когда вы побыли в ней всего один раз,
а затем пытаетесь припомнить расположение предметов и комнат, — есть наполовину собственные ваши упражнения в архитектуре и обстановке, так
что, посетив снова то место, вы видите его иначе.
— Выворачивайся как знаешь, если кто-нибудь пристанет с расспросами, но лучше всего скажи,
что был отдельно, гулял,
а про нас ничего не знаешь.
— Однако почему вы берете не меня,
а этого мальчика? — сухо спросил Эстамп. — Я говорю серьезно. Может произойти сдвиг в сторону рукопашной, и вы должны признать,
что на весах действия я кое-что значу.
—
А в таком случае не проще ли вам выйти вон и прихлопнуть дверь за собой! — проговорил Варрен, начиная тяжело дышать. В то же время он подступил ближе к Дюроку, бегая взглядом по его фигуре. —
Что это за маскарад? Вы думаете, я не различу кочегара или матроса от спесивого идиота, как вы? Зачем вы пришли?
Что вам надо от Молли?
Видя, как страшно побледнел Дюрок, я подумал,
что тут и конец всей истории и наступит время палить из револьвера,
а потому приготовился. Но Дюрок только вздохнул. На один момент его лицо осунулось от усилия, которое сделал он над собой, и я услышал тот же ровный, глубокий голос...
Потрясая рукой, он вытянул ее свирепым движением. Дюрок быстро взял руку Варрена выше кисти, нагнул вниз, и… и я неожиданно увидел,
что хозяин квартиры с яростью и мучением в лице брякнулся на одно колено, хватаясь другой рукой за руку Дюрока. Дюрок взял эту другую руку Варрена и тряхнул его — вниз,
а потом — назад. Варрен упал на локоть, сморщившись, закрыв глаза и прикрывая лицо.
— Происходит запутанное дело: Молли и Ганувер давно знают друг друга, он очень ее любит, но с ней что-то произошло. По крайней мере, на завтрашнем празднике она должна была быть, однако от нее нет ни слуха ни духа уже два месяца,
а перед тем она написала,
что отказывается быть женой Ганувера и уезжает. Она ничего не объяснила при этом.
Едва мы подошли к углу, как Дюрок посмотрел назад и остановился. Я стал тоже смотреть. Скоро из ворот вышел Варрен. Мы спрятались за углом, так
что он нас не видел,
а сам был виден нам через ограду, сквозь ветви. Варрен посмотрел в обе стороны и быстро направился через мостик поперек оврага к поднимающемуся на той стороне переулку.
— Я не угадала, я слышала, — сказала эта скуластая барышня (уже я был готов взреветь от тоски,
что она скажет: «Это — я, к вашим услугам»), двигая перед собой руками, как будто ловила паутину, — так вот,
что я вам скажу: ее здесь действительно нет,
а она теперь в бордингаузе, у своей сестры. Идите, — девица махнула рукой, — туда по берегу. Всего вам одну милю пройти. Вы увидите синюю крышу и флаг на мачте. Варрен только
что убежал и уж наверно готовит пакость, поэтому торопитесь.
— Я не против, — возразила особа, —
а даже наоборот. Они девушкой вертят, как хотят; очень жаль девочку, потому
что, если не вступиться, ее слопают.
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое море,
а ветер дул на счастье в затылок. Я был рад,
что иду берегом. На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил,
что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...