Неточные совпадения
Прислуга, женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная, носила мне из ресторана обеды и ужины, прибирала комнаты и уходила к себе,
зная уже, что я не потребую ничего особенного и не пущусь в разговоры, затеваемые большей частью лишь для
того, чтобы, болтая и ковыряя в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.
Разумеется, я
узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их,
тем упустив время вырвать корни этих опасных растений.
Не
знаю, почему в
тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов был признать, что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним раскаянием.
Едва я окончил говорить,
зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, — как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр; но исчезло и это. Исчезло также
то настроение, каким началось утро, хотя его след не стерся до сего дня.
Я отметил уже, что воспоминание о
той девушке не уходило; оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но с верным, живым оттенком. Я время от времени взглядывал на него, как на привлекательную картину. На этот раз оно возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая
узнать название корабля, я обошел его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв...
Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее не было. Я смотрел в
тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего не решал, но
знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
— Итак, — сказал Гез, когда мы уселись, — я мог бы взять пассажира только с разрешения Брауна. Но, признаюсь, я против пассажира на грузовом судне. С этим всегда выходят какие-нибудь неприятности или хлопоты. Кроме
того, моя команда получила вчера расчет, и я не
знаю, скоро ли соберу новый комплект. Возможно, что «Бегущая» простоит месяц, прежде чем удастся наладить рейс. Советую вам обратиться к другому капитану.
— Да, но что? — ответил я. — Я не
знаю. Я, как вы, любитель догадываться. Заниматься этим теперь было бы
то же, что рисовать в темноте с натуры.
Запутавшись в крике, оба стали ссылаться на одних и
тех же лиц, так как выяснилось, что хулитель и защитник
знают многих из
тех, кто служил у Геза в разное время.
Зная свойство слуг всячески раздувать сплетню, а также, в ожидании наживы, присочинять небылицы, которыми надеются угодить, я ограничился
тем, что принял пока к сведению веселые планы Геза, и так как вскоре после
того был подан обед в каюту (капитан отправился обедать в гостиницу), я съел его, очень довольный одиночеством и кушаньями.
Знайте также, что, насколько я мог понять из намеков Брауна, «Бегущая по волнам» присвоена Гезом одним из
тех наглых способов, в отношении которых закон терзается, но молчит.
Между
тем, желая точно
узнать направление и все заходы корабля, я обратился к Бутлеру с просьбой рассказать течение рейса, так как не полагался на слова Геза.
Разговор с Бутлером как бы подвел меня к запертой двери, но не дал ключа от замка;
узнав кое-что, я, как и раньше,
знал очень немного о
том, почему фотография Биче Сениэль украшает стол Геза.
Я
знал, что битые часто проникаются уважением и — как это ни странно — иногда даже симпатией к
тем, кто их физически образумил. Судя по тону и смыслу настойчивых заявлений Геза, я решил, что сопротивляться будет напрасной жестокостью. Я открыл дверь и, не выпуская револьвера, стал на пороге.
Проктор, однако, обращался ко мне с усиленным радушием, и если он
знал что-нибудь от Дэзи,
то ему был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел намекнуть, сказав: «Человек предполагает, а Дэзи располагает!» Так как в это время люди ели, а девушка убирала и подавала,
то один матрос заметил...
Главное же, я
знал и был совершенно убежден в
том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей.
Но, кроме
того, он предстал мне в свете неизвестного торжества, и, погрузясь в заразительно яркую суету, я стал рассматривать, что происходит вокруг; шел я не торопясь и никого не расспрашивал, так же, как никогда не хотел
знать названия поразивших меня своей прелестью и оригинальностью цветов.
Я
знал, что утром увижу другой город, город, как он есть, отличный от
того, какой вижу сейчас, — выложенный, под мраком, листовым золотом света, озаряющего фасады.
Ее лицо было не
тем, какое я
знал, — не вполне
тем, но уже
то, что я сразу
узнал его, показывало, как приблизил
тему художник и как, среди множества представляющихся ему лиц, сказал: «Вот это должно быть
тем лицом, какое единственно может быть высечено».
Один угол мраморного подножия был действительно сбит, но, к счастью, эта порча являлась мало заметной для
того, кто не
знал о выстреле.
— Биче Сениэль! — тихо сказал я, первый раз произнеся вслух эти слова. — Лисс, гостиница «Дувр». Там остановились вы дней восемь
тому назад. Я в странном положении относительно вас, но верю, что вы примете мои объяснения просто, как все просто во мне. Не
знаю, — прибавил я, видя, что она отступила, уронила руки и молчит, молчит всем существом своим, — следовало ли мне
узнавать ваше имя в гостинице.
— Да, — сказал Ботвель, — мрачный пират преследует нашу Биче с кинжалом в зубах. Это уже все
знают; настолько, что иногда даже говорят, если нет другой
темы.
Он ринулся за мной, как собака. Его потрясению можно было верить
тем более, что на «Бегущей», как я
узнал от него, ожидали и боялись моего возвращения в Дагон. Тогда мы были от Дагона на расстоянии всего пятидесяти с небольшим миль. Один Бутлер думал, что может случиться худшее.
— Здесь, — говорил Синкрайт, —
то есть когда вы уже сели в лодку, Бутлер схватил Геза за плечи и стал трясти, говоря: «Опомнитесь! Еще не поздно. Верните его!» Гез стал как бы отходить. Он еще ничего не говорил, но уже стал слушать. Может быть, он это и сделал бы, если бы его крепче прижать. Но тут явилась дама, — вы
знаете…
Синкрайт остановился, не
зная, разрешено ли ему тронуть этот вопрос. Я кивнул. У меня был выбор спросить: «Откуда появилась она?» — и
тем, конечно, дать повод счесть себя лжецом — или поддержать удобную простоту догадок Синкрайта. Чтобы покончить на втором, я заявил...
Ложась, я
знал, что усну крепко, но встать хотел рано, и это желание — рано встать — бессознательно разбудило меня. Когда я открыл глаза, память была пуста, как после обморока. Я не мог поймать ни одной мысли до
тех пор, пока не увидел выпяченную нижнюю губу спящего Кука. Тогда смутное прояснилось, и, мгновенно восстановив события, я взял со стула часы. На мое счастье, было всего половина десятого утра.
Не
знаю, был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось во мне с бессознательным доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали правильно; в них были и горький упрек себе, и искренняя радость видеть меня живым. Кроме
того, Бутлер был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом, в глубине огромного двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там что-то происходило. Не обратив на это особенного внимания, я стал подниматься по лестнице, сказав Бутлеру...
Я понял. Должно быть, это понял и Бутлер, видевший у Геза ее совершенно схожий портрет, так как испуганно взглянул на меня. Итак, поразившись, мы продолжали ее не
знать. Она этого хотела, стало быть, имела к
тому причины. Пока, среди шума и восклицаний, которыми еще более ужасали себя все эти ворвавшиеся и содрогнувшиеся люди, я спросил Биче взглядом. «Нет», — сказали ее ясные, строго покойные глаза, и я понял, что мой вопрос просто нелеп.
— Еще звонок. Но как все верхние ушли рано,
то я
знала, кто такой меня требует.
О моем скрытом, о
том, что имело значение лишь для меня, комиссар
узнал столько же, сколько Браун и Гез,
то есть ничего.
После
того как произошел скандал, о котором вы уже
знаете, и, несмотря на мои уговоры, человека бросили в шлюпку миль за пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует — значило потерять все, потому что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, — я за остальные дни плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной расплаты.
— Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая такие же тихие ответы. Не
знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен
тем, что напрасно засел в шкаф, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре и комнате. Даже если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница, которая находится под самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня несколько успокоило.
Но уже
зная ее немного, я не мог представить, чтобы это показание было дано иначе, чем
те движения женских рук, которые мы видим с улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.
— Я не люблю рисовать, — сказала она и, забавляясь, провела быструю, ровную, как сделанную линейкой черту. — Нет. Это для меня очень легко. Если вы охотник, могли бы вы находить удовольствие в охоте на кур среди двора? Так же и я. Кроме
того, я всегда предпочитаю оригинал рисунку. Однако хочу с вами посоветоваться относительно Брауна. Вы
знаете его, вы с ним говорили. Следует ли предлагать ему деньги?
Выбравшись на набережную, Ботвель приказал вознице ехать к
тому месту, где стояла «Бегущая по волнам», но, попав туда, мы
узнали от вахтенного с баркаса, что судно уведено на рейд, почему наняли шлюпку. Нам пришлось обогнуть несколько пароходов, оглашаемых музыкой и освещенных иллюминацией. Мы стали уходить от полосы берегового света, погрузясь в сумерки и затем в
тьму, где, заметив неподвижный мачтовый огонь, один из лодочников сказал...
— Не
знаю, — сказал я совершенно искренне, так как такая мысль о Дэзи мне до
того не приходила в голову, но теперь я подумал о ней с странным чувством нежной и тревожной помехи. — Биче, от вас зависит, — я хочу думать так, — от вас зависит, чтобы нарушенное мною обещание не обратилось против меня!
— Я вас очень мало
знаю, Гарвей, — ответила Биче серьезно и стесненно. — Я вижу даже, что я совсем вас не
знаю. Но я хочу
знать и буду говорить о
том завтра. Пока что я — Биче Сениэль, и это мой вам ответ.
Я составил точный план внутреннего устройства дома, приняв в расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю Товалю, вкус которого, его умение заставить вещи говорить
знал еще с
того времени, когда Товаль имел собственный дом.
Было ли это предчувствие, что вечером воспоминания оживут, или
тем спокойным прибоем, который напоминает человеку, достигшему берега, о бездонных пространствах, когда он еще не
знал, какой берег скрыт за молчанием горизонта, — сказать может лишь нелюбовь к своей жизни, — равнодушное психическое исследование.
— Филатр! — вскричал я, подскакивая и вставая. — Я
знал, что встреча должна быть! Я вас потерял из виду после
тех трех месяцев переписки, когда вы уехали, как мне говорили, — не
то в Салер, не
то в Дибль. Я сам провел два года в разъездах. Как вы нас разыскали?
У нее был небольшой жар — незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности; впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он,
узнав, что я
тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее письмо.