Неточные совпадения
— Ах ты, окаянный! — кричал старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее на жалобу, чем на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда, говорят!..
Постой, погоди ж ты у меня! Ишь
те!..
Постой!
Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб
те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
— Ах ты, безмятежный, пострел ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в тебе нет, разбойник!.. Вишь, как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер!
Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и не вытащишь… Я тебя! О-о, погоди, погоди,
постой, придем на место, я тебя! Все тогда припомню!
С
той точки, где
стоял Аким, дом рыбака заслонялся крутыми выступами берега.
— А, так ты опять за свое, опять баловать!..
Постой,
постой, вот я только крикну: «Дядя Глеб!», крикну — он
те даст! Так вот возьмет хворостину да тебя тут же на месте так вот и отхлещет!.. Пойдем, говорю, до греха…
Он представлял совершеннейший тип
тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не
стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Рыбак посмотрел с удивлением на свата, потом на мальчика, потом перенес глаза на сыновей, но, увидев, что все сидели понуря голову, сделал нетерпеливое движение и пригнулся к щам. Хозяйка его
стояла между
тем у печки и утирала глаза рукавом.
Наступило именно
то время весны, когда с теплых стран возвращались птицы; жаворонки неподвижно уже
стояли в небе и звонко заливались над проталинками; ласточки и белые рыболовы, или «мартышки», как их преимущественно называют на Оке, сновали взад и вперед над рекою, которая только что вступила в берега свои после недельного разлива; скворцы летали целыми тучами; грачи также показались.
В
той стороне, где
стояла Анна, послышались затаенные рыдания.
— Глеб, — начал снова дядя Аким, но уже совсем ослабевшим, едва внятным голосом. — Глеб, — продолжал он, отыскивая глазами рыбака, который
стоял между
тем перед самым лицом его, — тетушка Анна… будьте отцами… сирота!.. Там рубашонка… новая осталась… отдайте… сирота!.. И сапожишки… в каморе… все… ему!.. Гриша… о-ох, господи.
В играх и затеях всякого рода он постоянно первенствовал: он иначе не принимался за игру, как с
тем, чтобы возложили на него роль хозяина и коновода, и в этих случаях жутко приходилось всегда его товарищу, но
стоило только Глебу напасть на след какой-нибудь новой шалости и потребовать зачинщика на расправу, Гришка тотчас же складывал с себя почетное звание коновода и распорядителя, сваливал всю вину на сотрудника и выдавал его обыкновенно с руками и ногами.
Весло, глубоко вбитое в песок, плохо уступало, однако ж, усилиям Гришки. Нетерпение и досада отражались на смуглом остром лице мальчика: обняв обеими руками весло и скрежеща зубами, он принялся раскачивать его во все стороны, между
тем как Ваня
стоял с нерешительным видом в люке и боязливо посматривал
то на товарища,
то на избу.
Все три поспешили к Глебу, Ванюшке и Гришке, которые
стояли на самой окраине берега и кричали прохожим, заставляя их принимать
то или другое направление и предостерегая их от опасных мест; бабы тотчас же присоединились к старому рыбаку и двум молодым парням и так усердно принялись вторить им, как будто криком своим хотели выместить свою неудачу.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И
то еще удивлению подобно, как до сих пор река
стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
К
тому же он знал, что,
стоило ему только свистнуть да выставить ведра два вина, в батраках недостачи не будет.
Петру
стоило только обнаружить свою мысль, и Василий тотчас же согласился столько же по слабости духа и
тому влиянию, какое производил на него буйно-несговорчивый нрав брата, сколько и потому, может статься, что он также не прочь был высвободиться из-под грозного отцовского начала и подышать на волюшке.
Теперь не
то:
стоит он молча и задумчиво гладит поседевшую бороду, как словно нет и реки перед ним.
Все это говорил Глеб вечером, на другой день после
того, как река улеглась окончательно в берега свои. Солнце уже давно село. Звезды блистали на небе. Рыбаки
стояли на берегу и окружали отца, который приготовлялся уехать с ними на реку «лучить» рыбу.
В эту самую минуту за спиною Глеба кто-то засмеялся. Старый рыбак оглянулся и увидел Гришку, который
стоял подле навесов, скалил зубы и глядел на Ваню такими глазами, как будто подтрунивал над ним. Глеб не сказал, однако ж, ни слова приемышу — ограничился
тем только, что оглянул его с насмешливым видом, после чего снова обратился к сыну.
При этом Глеб лукаво покосился в
ту сторону, где находился приемыш. Гришка
стоял на
том же месте, но уже не скалил зубы. Смуглое лицо его изменилось и выражало на этот раз столько досады, что Глеб невольно усмехнулся; но старик по-прежнему не сказал ему ни слова и снова обратился к сыну.
Ну! — заключил Глеб, посмеиваясь, между
тем как молодые люди
стояли друг против друга с потупленными головами.
Пойдем на озеро, переговорим еще… а
то и домой пора! — заключил Глеб, проходя с соседом в дверь и не замечая Дуни, которая
стояла, притаившись за занавеской.
В
то время, как отец спускался по площадке и осматривал свои лодки (первое неизменное дело, которым старый рыбак начинал свой трудовой день), сыновья его сидели, запершись в клети, и переговаривали о предстоявшем объяснении с родителем; перед ними
стоял штоф.
Главное в
том, что в настоящую минуту работник необходим; пора
стоит самая рабочая, рыбная, — народу нет в доме: надо выгадать пропущенное время.
Ворчливость его продолжалась, однако ж, до
тех пор, пока не окончились возня и приготовления, пока не съехались гости и не началось угощение; усевшись за стол, он махнул как словно рукою и перестал заботиться о
том, что
стоили ему пироги и брага; казалось даже, он совсем запамятовал об этом предмете.
Стоило из
того навеки распрощаться с вольною волюшкой!
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить о крайней необходимости дать как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы
то ни было составляла, как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову. Перед ней
стоял Захар.
Губи себя сам, коли пришла такая охота, жизнь тебе недорога: дображничаешь до сумы; дойдешь, может статься, и до
того — кандалы набьют, дарового хлебца отведаешь, узнаешь, примерно, в каких местах остроги
стоят!..
— А
то как же! По-бабьи зарюмить, стало быть? — насмешливо перебил Захар. — Ай да Глеб Савиныч! Уважил, нечего сказать!.. Ну, что ж ты, братец ты мой, поплачь хошь одним глазком… то-то поглядел бы на тебя!.. Э-х!.. Детина, детина, не
стоишь ты алтына! — промолвил Захар.
В
то же самое время как Захар
стоял настороже, тетушка Анна сторожила, в свою очередь, минуту, когда Дуня выйдет из избы развешивать белье.
— Какие с тобой расчеты, нищий! Ты мне еще должен, не я тебе. За две недели забрал деньги вперед, а еще расчетов требуешь… Вон, говорю, вон ступай с
того места, где
стоишь!.. Ступай, говорю! Не доводи до греха… Вон!
Вот маленечко
того, погорячился… не
стоило того… ну его совсем!
— Наша вода мягкая: с нее ничего не сделается… не от
того совсем! — упрямо заключил Глеб и повернулся спиной к собеседнику, как бы желая показать ему, что не
стоит продолжать разговора.
По всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя
тем, что недолго остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не
стоит заводить шума. Быть может, и это всего вероятнее, остаток совести — чувство, которое благодаря молодым летам не успело совсем еще погаснуть в сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
И действительно, не было возможности выказать себя лучше
того, как сделал это Гришка. Даже Севка-Глазун и сам Захар наотрез объявили, что не ждали такой удали от Гришки-Жука, давно даже не видали такого разливанного моря. Мудреного нет: пирушка обошлась чуть ли не в пятьдесят рублей. Гришка «решил» в одну ночь половину
тех денег, которые находились в кошеле и которые
стоили Глебу десяти лет неусыпных, тяжких трудов!
Но приятели — в
том числе, конечно, Захар и Севка — были другого мнения. Убедить приемыша ничего не
стоило: он тотчас же поддался. Видное место, которое занимал он между ними в качестве главного распорядителя и виновника празднества, чрезвычайно льстило его самолюбию.
К полудню по широкому раздолью Оки, которая сделалась уже какого-то желтовато-бурого цвета, шумно гулял «белоголовец». За версту теперь слышался глухой гул, производимый плеском разъяренных волн о камни и края берега. Голос бури заглушал человеческий голос.
Стоя на берегу, рыбаки кричали и надрывались без всякой пользы.
Те, к кому обращались они, слышали только смешанный рев воды, или «хлоповень» — слово, которое употребляют рыболовы, когда хотят выразить шум валов.
— Чего тут?.. Вишь, половину уж дела отмахнули!.. Рази нам впервака: говорю, как жил этта я в Серпухове, у Григорья Лукьянова — бывало, это у нас вчастую так-то пошаливали… Одно слово: обделаем — лучше быть нельзя!.. Смотри, только ты не зевай, делай, как, примерно, я говорил; а уж насчет,
то есть, меня не сумневайся: одно слово — Захар! Смотри же, жди где сказано: духом буду… Ну что ж на дожде-то
стоять?.. Качай! — заключил Захар, оправляя мокрые волосы, которые хлестали его по лицу.
— Петруша, касатик… выслушай меня! — воскликнула она, между
тем как старик
стоял подле дочери с поникшею головою и старался прийти в себя. — Я уж сказывала тебе — слышь, я сказывала, мать родная, — не кто другой. Неужто злодейка я вам досталась! — подхватила Анна. — Поклепали тебе на него, родной, злые люди поклепали: он, батюшка, ни в чем не причастен, и дочка его.
Надо думать, однако ж, что в некоторых случаях мимика выразительна не меньше слов: с первым же движением Василия Дуня испустила раздирающий крик и как помешанная бросилась к
тому месту, где
стояли братья.
Немного погодя она открыла глаза и, как бы очнувшись после долгого сна, стала оглядывать присутствующих; руки и ноги ее дрожали. Наконец она остановила мутный взор на каком-то предмете, который находился совершенно в другой стороне против
той, где
стояли люди, ее окружавшие.
Отерев мокрые пальцы свои о засученные полы серой шинели, Ваня прошел мимо детей, которые перестали играть и оглядывали его удивленными глазами. Ребятишки проводили его до самого берега. Два рыбака,
стоя по колени в воде, укладывали невод в лодку.
То были, вероятно, сыновья седого сгорбленного старика, которого увидел Ваня в отдалении с саком на плече.
Ваня совсем почти не был знаком с Комаревым и потому, вступив в околицу, не обратил решительно никакого внимания на
то, что на крыльце «Расставанья» вместо Герасима
стоял жирный, коренастый мужик в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах. После уже узнал он, что прежний целовальник Герасим попался в каком-то темном деле и отправлен был на поселение.