Неточные совпадения
К
тому же в эти пять лет Аким окончательно уже обленился и
стал негоден ни к какой работе.
— Э, э! Теперь так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а? Как услышал чужой голос, так ластиться
стал: чужие-то не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. —
Станешь баловать, худо будет: Глеб Савиныч потачки давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки и пропадешь… как есть пропадешь!..
— Что ж так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько,
того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так
стало тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
— Эк, какую теплынь господь создал! — сказал он, озираясь на все стороны. — Так и льет… Знатный день! А все «мокряк» [Юго-западный ветер на наречии рыбаков и судопромышленников. (Прим. автора.)] подул — оттого… Весна на дворе — гуляй, матушка Ока, кормилица наша!.. Слава
те, господи! Старики сказывают: коли в Благовещение красен день, так и рыбка
станет знатно ловиться…
Из слов его оказалось, что свет переродился и люди
стали плохи с
того самого времени, как он лишился имущества и вынужден был наниматься батраком.
— Хозяйка, — сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, — на вот тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай, все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок,
того, годен теперь
стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись, не один час: можно бы и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно что, старому человеку как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не
стану!
Что Аким не
станет сидеть сложа руки и даром пропускать трохи, за
то ручался хозяин.
— Эк ее!.. Фу ты, дура баба!.. Чего ж тебе еще? Сказал возьму,
стало тому и быть… А я думал, и невесть что ей втемяшилось… Ступай…
— Ну, то-то, родимый, то-то; с
тем, говорит, и беру, коли работать
станет!.. Сам знаешь, человек он крепкий: что сказал, от
того не отступится.
С некоторых пор в одежде дяди Акима
стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год
тому назад Глебом на фартук жене; кроме
того, он не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках и помину не было.
Не знаю, прискучило ли наконец дяде Акиму слушать каждый день одно и
то же, или уж так духом упал он, что ли, но только мало-помалу
стали замечать в нем меньше усердия.
Оно не
то чтоб добре стар
стал: какие еще мои года!
То не так, это не так: не в угоду,
стало, пришел.
Больной
стал призывать по имени
то того,
то другого.
— А зачем нас туда понесет? Я чай, мы будем грести наискось… Рази ты не видал, как брат твой Василий управляется? Вишь: река вон туда бежит, а мы вон туда
станем гресть, все наискось, вон-вон, к
тому месту — к дубкам, где озеро.
— Тронь только! — вскрикнула она, схватывая ветку и
становясь в оборонительное положение. — У меня тут вот тятька за кустами: он
те даст!
— Батюшка, — часто говорила ему жена, — полно тебе умом-то раскидывать! Сам погляди: крыша набок скосилась совсем, потолок плох
стал — долго ли до греха!
Того и смотри, загремит, всех подавит. Полно тебе, поставь ты новую избу.
— Перелезай на
ту сторону. Время немного осталось; день на исходе… Завтра чем свет
станешь крыть соломой… Смотри, не замешкай с хворостом-то! Крепче его привязывай к переводинам… не жалей мочалы; завтра к вечеру авось, даст бог, порешим… Ну, полезай… да не тормози руки!.. А я
тем временем схожу в Сосновку, к печнику понаведаюсь… Кто его знает: времени, говорит, мало!.. Пойду: авось теперь ослобонился, — заключил он, направляясь в сени.
«Так вон они как! Вот что. А мне и невдомек было! Знамо, теперь все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха, коли так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты и на каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между
тем была росистая и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на сердце и в воздухе. Ему
стало так жарко, что он принужден даже был распахнуть одежду.
Даже самые шаги молодого парня
стали раздаваться слабее, слабее, и
те наконец смолкли.
Но всякий согласится, я думаю, что мытье полов, чистка избы, стирка и заготовление кой-каких обнов (последнее производится обыкновенно втайне, но возбуждает
тем не менее более толков, чем первые хозяйственные хлопоты) представляют также немаловажную
статью.
Дело в
том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра и Василия, которые обещали прийти на побывку за две недели до Святой: оставалась между
тем одна неделя, а они все еще не являлись. Такое промедление было
тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку
становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом и грохотом низвергались с нагорного берега.
— Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об
том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал,
стало, есть в
том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду любит…
Перемена заметна была, впрочем, только в наружности двух рыбаков: взглянув на румяное, улыбающееся лицо Василия, можно было тотчас же догадаться, что веселый, беспечный нрав его остался все
тот же; смуглое, нахмуренное лицо старшего брата, уподоблявшее его цыгану, которого только что обманули, его черные глаза, смотревшие исподлобья, ясно обличали
тот же мрачно настроенный, несообщительный нрав; суровая энергия, отличавшая его еще в юности, но которая с летами угомонилась и приняла характер более сосредоточенный, сообщала наружности Петра выражение какого-то грубого могущества, смешанного с упрямой, непоколебимой волей; с первого взгляда
становилось понятным
то влияние, которое производил Петр на всех товарищей по ремеслу и особенно на младшего брата, которым управлял он по произволу.
— Чего тебе надыть? — удушливым голосом произнес Гришка,
становясь снова перед товарищем и так близко наклоняясь к его лицу, что
тот почувствовал теплоту его прерывающегося дыхания.
— Сказал: ты пойдешь,
стало, оно так и будет!
Стало, и разговаривать нечего! Долго думать —
тому же быть. Ступай, бери шапку.
Требуется —
стало, так
тому и следует быть! — продолжал Глеб, потряхивая головою.
Да и нам повеселее тогда будет: к
тому времени
того и гляди повестят о некрутстве, Гришка уйдет; все не так скучать
станем; погляжу тогда на своих молодых; осталась по крайности хоть утеха в дому!..»
Во все время, как они переезжали реку, старик не переставал подтрунивать над молодым парнем.
Тот хоть бы слово. Не знаю,
стало ли жаль Глебу своего сына или так, попросту, прискучило ему метать насмешки на безответного собеседника, но под конец и он замолк.
— Когда так,
стало, и разговаривать нечего! — продолжал между
тем Глеб с возраставшею веселостию.
Стала это она приставать, как проведала, зачем иду сюда; не приходится, говорит, идти тебе самому за таким делом,
то да се, говорит…
—
Стало,
тому и быть! Ладно заживем, когда так: два сапога — одна пара!
— Нет, Васька дома останется взамен Гришки. Отпущу я его на заработки! А самому небось батрака нанимать, нет, жирно будет! Они и без
того денег почитай что не несут… Довольно и
того, коли один Петрушка пойдет в «рыбацкие слободы»… Ну, да не об этом толк совсем! Пойдут,
стало быть, Васькины рубахи; а я от себя целковика два приложу: дело ихнее — походное, понадобится — сапожишки купить либо другое что, в чем нужда встренется.
Мало-помалу, однако ж, бабы наши
стали приходить в себя; бледные лица их, как словно по условленному заранее знаку, выглянули в одно и
то же время из разных углов двора.
Прелесть весеннего утра, невозмутимая тишина окрестности, пение птиц — все это, конечно, мало действовало на Глеба; со всем
тем, благодаря, вероятно, ветерку, который пахнул ему в лицо и освежил разгоряченную его голову, грудь старика
стала дышать свободнее; шаг его сделался тверже, когда он начал спускаться по площадке.
Точка заметно меж
тем приближалась, и вместе с этим до слуха приемыша
стали долетать звуки песни.
Стал он с
тех пор еще реже уживаться почему-то у хозяев.
Со всем
тем, когда на третье или четвертое воскресенье после прибытия нового работника Гришка
стал проситься пойти с Захаром в Комарево, Глеб не отпустил его.
Храбрился он с
теми, которые уступали ему, кумились с ним или добровольно
становились под один уровень.
Там, как зима придет, он и сам держать его не
станет: пригонит к
тому времени, чтобы работник гроша ему не был должен, и даст ему пачпорт: проваливай куда хочешь.
— Погоди, Гришка, дай наперед задобрим хозяина. Я нарочно прикидываюсь смирнячком, — говорил Захар в оправдание
того противоречия, которое усматривал приемыш между словами и поступками товарища, — сначатия задобрим, а там покажем себя!
Станет ходить по-нашенски, перевернем по-своему!
— Нет, Глеб Савиныч, кабы только это, не
стал бы тужить, не
стал бы гневить господа бога! На
то его святая воля. В эвтих наших невзгодах человек невластен…
— Ах он, проклятый! — вскричал Глеб, у которого закипело при этом сердце так же, как в бывалое время. — То-то приметил я, давно еще приметил… в
то время еще, как Ваня здесь мой был! Недаром,
стало, таскался он к тебе на озеро. Пойдем, дядя, ко мне… тут челнок у меня за кустами. Погоди ж ты! Я ж
те ребры-то переломаю. Я
те!..
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень,
стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И
то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Но, к сожалению, удовольствие Глеба Савинова не было продолжительно: оно исчезало по мере
того, как
стали появляться расходы, сопряженные с приобретением молодой снохи...
Как только заметил он, что верши его
стали «сиротеть», а с сетями нечего почти делать, он начал помышлять о
том, как бы разделаться с Захаром.
Сомневаясь в существовании горских и серпуховских приятелей, а также и в одежде, вверенной будто бы их попечению, Глеб смекнул в одно мгновение ока, что в делах Захара
стали, как говорится, «тесные постояльцы» и что, следственно, ему будет теперь не до торгов — что дашь,
то и возьмет.
То-то вот, родная, корысть-то добре обуяла его; к старости не надыть бы этому; а он пуще еще
стал любить деньгу.
А
то, пожалуй, не сократить парня — дойдет и до
того дело, взаправду
станут красть рыбу.