Неточные совпадения
— За что же он прибил тебя? — спросил отец, очевидно,
с тою целью,
чтобы позабавиться рассказом своего любимого детища.
К
тому же дядя Аким ясно, кажется, объяснил Глебу и Василию, что трудился над скворечницей единственно
с тем,
чтобы потешить ребятишек; но ему как словно не давали веры и все-таки продолжали потешаться.
В играх и затеях всякого рода он постоянно первенствовал: он иначе не принимался за игру, как
с тем,
чтобы возложили на него роль хозяина и коновода, и в этих случаях жутко приходилось всегда его товарищу, но стоило только Глебу напасть на след какой-нибудь новой шалости и потребовать зачинщика на расправу, Гришка тотчас же складывал
с себя почетное звание коновода и распорядителя, сваливал всю вину на сотрудника и выдавал его обыкновенно
с руками и ногами.
В
то время как Ваня и Дуня проводили вечера неразлучно
с дедушкой, Гришка пропадал на лесистых берегах озера, снимал галочьи гнезда, карабкался на крутых обрывах соседних озер и часы целые проводил, повиснув над водою,
чтобы только наловить стрижей (маленькие птички вроде ласточек, живущие в норках, которыми усеяны глинистые крутые берега рек и озер).
— Шут их знает, чего они там замешкали! — говорил он обыкновенно в ответ на скорбные возгласы баб, которые, выбежав за ворота и не видя Петра и Василия, обнаруживали всякий раз сильное беспокойство. — Ведь вот же, — продолжал он, посматривая вдаль, — дня нет,
чтобы с той стороны не было народу… Валом валит! Всякому лестно, как бы скорее домой поспеть к празднику. Наших нет только… Шут их знает, чего они там застряли!
В ответ на замечание Гришки о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его.
С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал,
чтобы посещения приемыша на луговой берег совершались как можно реже. Он следил за ним во все зоркие глаза свои, когда дело касалось переправы в
ту сторону, где лежало озеро дедушки Кондратия.
Живя почти исключительно материальной, плотской жизнью, простолюдин срастается, так сказать,
с каждым предметом, его окружающим,
с каждым бревном своей лачуги; он в ней родился, в ней прожил безвыходно свой век; ни одна мысль не увлекала его за предел родной избы: напротив, все мысли его стремились к
тому только,
чтобы не покидать родного крова.
Во все продолжение этого дня Глеб был сумрачен, хотя работал за четверых; ни разу не обратился он к приемышу. Он не
то чтобы сердился на парня, — сердиться пока еще было не за что, — но смотрел на него
с видом тайного, невольного упрека, который доказывал присутствие такого чувства в душе старого рыбака.
Невзирая на присутствие Глеба, невзирая на недовольное, сумрачное расположение старика, Гришка не мог скрыть радости, которую пробуждало в нем новое знакомство; он бился изо всей мочи,
чтобы подвернуться как-нибудь на глаза Захару и снова поменяться
с ним одним из
тех лестных взглядов взаимного соучастия, каким поменялись они, заслышав на берегу голос Глеба.
Хотя Глеб коротко ознакомился теперь
с истинным горем — таким горем, которое не имело уже ничего общего
с неудачами и невзгодами по части промысла или хозяйства, он никак не предполагал,
чтобы другой человек, и
тем менее сосед, мог испытать что-нибудь подобное.
Вся цель разговора Глеба
с женою заключалась в
том,
чтобы старуха мыла скорей горшки, варила брагу и готовила все к свадьбе.
Он не
то чтобы возобновил прежнее упорное молчание или снова сделался мрачен в обращении
с женою, — совсем напротив: на этот раз Гришка представлял из себя какого-то отчаянного лихача, бесшабашного гуляку.
Погоди, брат… драться не велят! — подхватил
с необычайной горячностию Захар, который нарочно между
тем раззадорил Гришку, нарочно затеял все это дело,
чтобы доставить себе случай явиться заступником Дуни.
— Так вот ты какими делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся голосом. — Мало
того, парня погубил, совратил его
с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из моего дому, тварь ты этакая! Вон!
Чтобы духу твоего здесь не было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
Зная Глеба, трудно предположить,
чтобы он добровольно закрыл глаза на проделки своего питомца; кумовство Гришки
с Захаром и последствия этого кумовства возбуждали, напротив
того, сильнейшим образом подозрения старика; он смотрел за ним во все глаза.
— Что за напасть такая! Точно, право, крыша солгала — на спину обвалялась — не разогнешь никак; инда дух захватило…
С чего бы так-то? Кажись, не пуще
чтобы отощал; в хлебе недостатка не вижу; ем, примерно, вволю… — говорил Глеб, покрякивая на своей печке, между
тем как тетушка Анна подкладывала ему под голову свернутый полушубок.
— Нет, теперь недосуг, — отвечал Глеб,
с трудом приподнимаясь на локоть и переваливаясь на другой бок, — схожу опосля: работу порешить надо. И не
то чтобы уж очень прихватило… авось и так сойдет. Встану завтра, промнусь, легче будет…
Глаза старого рыбака были закрыты; он не спал, однако ж, морщинки, которые
то набегали,
то сглаживались на высоком лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в душе его должна была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени
с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал,
чтобы его перенесли на лавку к окну.
Самый верный способ сделаться лихим и выиграть во мнении таких товарищей заключается в
том,
чтобы выпивать
с ними одинаковое число стаканов.
— Шут их знает! Не найдешь, да и полно! — повторил Захар, обшаривая между
тем свободною рукою сундук. — Должно быть, все… Нет, погоди, — подхватил он, торопливо вынимая два целковых и запрятывая их
с необычайным проворством один в карман шаровар, другой за пазуху, из предосторожности, вероятно,
чтобы они не звякнули.
Речь ее можно только сравнить
с ручьем, который бежит по неровной местности:
то журчит между камнями и делится на бесчисленное множество тоненьких струек,
то вдруг разливается по лужайке,
то низвергается
с высоты и неожиданно пропадает,
чтобы немного дальше снова зашуметь между прутьями лозняка…
При всем
том подлежит сильному сомнению,
чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе
с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой
с горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром,
чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
Захар веселел
с каждым новым глотком. Прошел какой-нибудь получас
с тех пор, как ушли женщины, но времени этого было достаточно ему,
чтобы спеть несколько дюжин самых разнообразнейших песен. Песни эти, правда, редко кончались и становились нескладнее; но зато голос певца раздавался все звончее и размашистее. Изредка прерывался он, когда нужно было вставить в светец новую лучину. Он совсем уже как будто запамятовал происшествие ночи; самые приятные картины рисовались в его воображении…
— Эх, матушка Анна Савельевна, — сказал Кондратий, — уж лучше пожила бы ты
с нами! Не
те уж годы твои,
чтобы слоняться по свету по белому, привыкать к новым, чужим местам… Останься
с нами. Много ли нам надыть? Хлебца ломоть да кашки ребенку — вот и все; пожили бы еще вместе: немного годков нам
с тобою жить остается.