Неточные совпадения
— Ах ты, безмятежный, пострел ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в тебе нет, разбойник!.. Вишь,
как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер! Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и не вытащишь… Я тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем на место, я тебя! Все тогда припомню!
Сначала послышались расспросы
о том,
как поживают там-то и там-то, что поделывает тот-то, каковы дороги, что говорят на стороне, и проч. и проч.; наконец речь завязалась и сделалась общею.
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который не трогался с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая на рыбака, — все думается,
как бы…
о нем, примерно, сокрушаюсь… Лета его, конечно, малые —
какие его лета! А все…
как бы… хотелось к ремеслу
какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды тебе! На всякое дело: так и…
— Однолеточки, Глеб Савиныч, — отозвался Аким таким жалким голосом,
как будто дело шло
о выпрашивании насущного хлеба обоим мальчикам.
О сыне Петре Глеб, по правде молвить, помышлял не много: он давно уже решил отправить его в «рыбацкие слободы»,
как уже выше сказано; до сих пор одно только упрямство мешало ему осуществить такое намерение.
Это обстоятельство мгновенно,
как ножом, отрезало беспокойство старика. Всю остальную часть дня работал он так же усердно,
как утром и накануне.
О случившемся не было и помину. Выходка Гришки,
как уже сказано, нимало не изменила намерений старого рыбака; и хотя он ни словом, ни взглядом не обнадеживал Акима, тем не менее, однако ж, продолжал оставлять его каждое утро у себя в доме.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда
как в этот день в доме
о лепешках и помину не было.
— Ну да, видно, за родным… Я не
о том речь повел: недаром, говорю, он так-то приглядывает за мной —
как только пошел куда, так во все глаза на меня и смотрит, не иду ли к вам на озеро. Когда надобность до дедушки Кондратия, посылает кажинный раз Ванюшку… Сдается мне, делает он это неспроста. Думается мне: не на тебя ли старый позарился… Знамо, не за себя хлопочет…
— О-го,
о! Вот
как! Стало, вы у хозяина не токмо рыбаки, да еще и приказчики! — произнес Глеб, слегка посмеиваясь.
В ответ на замечание Гришки
о вершах Глеб утвердительно кивнул головою. Гришка одним прыжком очутился в челноке и нетерпеливо принялся отвязывать веревку, крепившую его к большой лодке; тогда Глеб остановил его. С некоторых пор старый рыбак все строже и строже наблюдал, чтобы посещения приемыша на луговой берег совершались
как можно реже. Он следил за ним во все зоркие глаза свои, когда дело касалось переправы в ту сторону, где лежало озеро дедушки Кондратия.
Это было что-то среднее между ветхою, закоптелою избушкой на курьих ножках,
о которой говорится в сказках, и живописною, веселою степной хаткой, или «мазанкой»,
как их называют обыкновенно на юге России.
Но дедушка не много заботился
о красоте: главное, было бы тепленько, и потому неделю назад,
как только перебрался из Комарева, прикинул еще свеженькой соломки.
Тяжело было старику произнести слово — слово, которое должно было разлучить его с дочерью; но, с другой стороны, он знал, что этого не избегнешь, что рано или поздно все-таки придется расставаться. Он давно помышлял
о Ване: лучшего жениха не найдешь, да и не требуется; это ли еще не парень! Со всем тем старику тяжко было произнести последнее слово; но сколько птице ни летать по воздуху,
как выразился Глеб, а наземь надо когда-нибудь сесть.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе
какое приключилось. Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется —
как есть, настоящим человеком вернется; сами потом не нарадуемся… Ну,
о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли: не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все не
как своего!
— И то, батюшка, я и сама так-то мерекаю… О-ох!.. Лепешечек напеку ему, сердечному… о-о-ох! — заботливо прошептала тетка Анна, утирая рукавом слезы и вздыхая в несколько приемов,
как вздыхают обыкновенно бабы, которые долго и горько плакали.
— Холст сам по себе: пойдет на портянки [Куски холста, которыми обматываются ноги вместо носков. (Прим. автора.)]. Я говорю, примерно,
о рубахах. Завтра день да послезавтра день — всего два дня остается! Не успеете вы обшить его
как следует. Отдать ему Ванюшкины рубашки, которые залишние…
В то время,
как отец спускался по площадке и осматривал свои лодки (первое неизменное дело, которым старый рыбак начинал свой трудовой день), сыновья его сидели, запершись в клети, и переговаривали
о предстоявшем объяснении с родителем; перед ними стоял штоф.
— За
какой надобностью? — сухо и
как бы не думая,
о чем говорит, перебил отец.
Глеб остолбенел. Лицо его побагровело. Крупные капли пота выступили на лице его. Не мысль
о рекрутстве поражала старика: он,
как мы видели, здраво, толково рассуждал об этом предмете, — мысль расстаться с Ваней, любимым детищем, наконец, неожиданность события потрясли старика. Так несбыточна казалась подобная мысль старому рыбаку, что он под конец махнул только рукой и сделал несколько шагов к реке; но Ваня тут же остановил его. Он высказал отцу с большею еще твердостью свою решимость.
Откинув исхудалыми руками платок, покрывавший ей голову, она окинула безумным взглядом присутствующих,
как бы все еще не сознавая хорошенько,
о чем идет речь, и вдруг бросилась на сына и перекинула руки через его голову.
— Ох, ненаглядный ты мой… сокровище ты мое! Ванюшка! Где-то ты? — простонала Анна, тоскливо мотая головою. — А все ведь, Гриша… о-ох… все ведь
как словно… все через тебя вышло такое…
Как сказано выше, одна только необходимость, одна забота
о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в сердце старика. Порешив дело и освободившись таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался весь отцовскому чувству и снова обратил все свои мысля к возлюбленному сыну. Он не заметил,
как выбрался из села и очутился в лугах.
Старик, казалось, мало уже заботился
о том, что Гришка будет находиться в таком близком соседстве с озером дедушки Кондратия; такая мысль не могла даже прийти ему в голову: после происшествия со старшими, непокорными сыновьями, после разлуки с Ванюшей мысли старого Глеба
как словно окутались темным, мрачным облаком, которое заслоняло от него мелочи повседневной жизни.
Не лишним будет сказать прежде всего несколько слов
о том, что такое фабричная жизнь и
какие элементы вносит она в крестьянское семейство: этим способом мы сделаем половину дела.
Лишние средства позволяют крестьянину обзавестись
как следует хозяйством; он обстраивается, живет чище, ровнее, хозяйственнее и вследствие всего этого невольным образом привязывается к дому, потому что есть тогда к чему привязаться, есть что беречь и
о чем думать.
— Ему теперь не до работы: добр́е с сыновьями не поладил,
как словно все
о них скучает, — продолжал Гришка.
С первого же дня их знакомства Гришка думал днем и ночью
о том только,
как он и Захар перевернут старика по-своему.
Каждый раз,
как который-нибудь из присутствующих обращал на него масленые, слипавшиеся глаза и, приподняв стакан, восклицал: «О-ох, горько!», давая знать этим, чтобы молодые поцеловались и подсластили таким образом вино, — в чертах Гришки проглядывало выражение досадливого принуждения.
Ворчливость его продолжалась, однако ж, до тех пор, пока не окончились возня и приготовления, пока не съехались гости и не началось угощение; усевшись за стол, он махнул
как словно рукою и перестал заботиться
о том, что стоили ему пироги и брага; казалось даже, он совсем запамятовал об этом предмете.
Единственный предмет, обращавший на себя теперь внимание Глеба, было «время», которое, с приближением осени, заметно сокращало трудовые дни. Немало хлопот приносила также погода, которая начинала хмуриться, суля ненастье и сиверку — неумолимых врагов рыбака. За всеми этими заботами, разумеется, некогда было думать
о снохе. Да и думать-то было нечего!.. Живет себе бабенка наравне с другими, обиды никакой и ни в чем не терпит — живет,
как и все люди. В меру работает, хлеб ест вволю: чего ж ей еще?..
Как только заметил он, что верши его стали «сиротеть», а с сетями нечего почти делать, он начал помышлять
о том,
как бы разделаться с Захаром.
Говоря таким образом, Захар не имел дурного умысла. Он чуть ли даже не был чистосердечен, потому что судил
о Гришке по себе — судил безошибочно, и знал, следовательно,
как мало соответствовало молодому парню настоящее его житье.
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало не сомневаясь, что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить
о крайней необходимости дать
как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни было составляла,
как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову. Перед ней стоял Захар.
Он не переставал хвастать перед женою; говорил, что плевать теперь хочет на старика, в грош его не ставит и не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь,
как делал Захар; говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого не уважит, и покажи ему только вид
какой, только его и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей;
о местах заботиться нечего: местов не оберешься — и не здешним чета!
— Рыбка, что ли, нужна? — спросил старик,
как бы с трудом догадываясь
о предмете посылки.
Первой мыслью его,
как только проведал он
о ночной прогулке парней, было то, что Захар и Гришка утаивают от него пойманную рыбу, ловят ее втихомолку, по ночам, без его ведома, и дают ее в обмен за вино.
— Я тебя возрастил все одно
как родного сына, а все это, выходит, напрасно только
о тебе заботился! — заключил Глеб.
С той минуты он только и помышлял
о том,
как бы встретиться с прежним товарищем.
Не говорю
о барышах —
какие барыши!..
Но обстоятельство это, вместо того чтобы ослабить в нем дух, казалось, усиливало только ту принужденную пугливую деятельность,
о которой мы говорили выше; немало также способствовало к тому время, которое,
как назло, сильнейшим образом благоприятствовало промыслу: рыба ловилась отлично.
Он не переставал говорить
о промысле, не переставал заботиться
о хозяйственных делах своих, входил в мельчайшие подробности касательно домашнего управления, не переставал сокрушаться
о том,
какие произойдут упущения.
Он поминутно посылал за ним, заставлял его рассказывать
о том,
как идет промысел, входил во все мелочи, давал ему наставления.
Раз Глеб не встретил уже его обычным вопросом своим
о том,
как ловится рыбка.
В последних два дня старик помышлял только
о спасении души своей; он приготовлялся к смерти; в эти два дня ни одно житейское помышление не входило в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того тишина воцарялась постепенно в душе его: он говорил теперь
о смерти так же спокойно,
как о верном и вечном выздоровлении.
Видно было, что Захар
о чем-то заботился; он не переставал потирать лоб, хмурил брови, чесал переносицу своего орлиного носа — словом, был,
как говорится, не в своей тарелке.
Смелость возвратилась к Гришке не прежде,
как когда он очутился в челноке вместе с Захаром. Он начал даже храбриться. На луговом берегу Гришка перестал уже думать
о растворенной двери каморы. Приближаясь к комаревской околице, он думал
о том только,
как бы получше выказать себя перед товарищами.
Остановить Гришку не было никакой возможности. Попросить об этом сосновских родственников — не поможет. Пожалуй, хуже еще: назло задурит,
как проведает! Прибегнуть к сосновским властям, к сотскому, например… Но у сотского и без того много своего дела. Впрочем, мысль
о сотском не приходила даже в слабую голову старушки.
–"…В
каком положении находитесь… да, — и хотя я не могу никакой помощи на деле вам оказать, но усугублю хоть свои усердные ко господу богу молитвы, которые я не перестаю ему воссылать утром и вечером
о вашем здравии и благоденствии; усугублю и удвою свои молитвы, да сделает вас долголетно счастливыми, а мне сподобит, что я в счастливейшие времена поживу с вами еще сколько-нибудь на земле, побеседую с престарелым моим родителем и похороню во время благоприятное старые ваши косточки…»
Надо порадовать его весточкой
о сродственниках… все
как следует…
Надо полагать, что такие причины встретились у Захара и Гришки, потому что часов около восьми вечера, в то время
как буря была во всей своей силе, оба они вышли на площадку. Им нечего было, однако ж, беспокоиться
о большой лодке, она, сколько известно, давным-давно красовалась на заднем дворе «Расставанья»; верши также спокойно лежали в защите от непогоды под всевмещающими навесами комаревского целовальника. При всем том Захар и Гришка спешили к реке.