Неточные совпадения
Дядя Аким (так звали его) принадлежал к числу тех людей, которые весь свой век плачут и жалуются, хотя сами
не могут дать себе ясного отчета, на кого сетуют и
о чем плачут.
— Я
не о том совсем речь повел, — снова заговорил Петр, — я говорю, примерно, по нашей по большой семье надо бы больше прибыли… Рук много: я, ты, брат Василий…
Не по работе рук много — вот
что я говорю.
«Парнишка балуется, чуть было
не набедовал! Надо прожустерить парнишку», — вот все,
о чем помышлял рыбак.
В эту минуту он нимало
не сокрушался
о поступке сына: горе все в том,
что вот сейчас, того и смотри, поймают парнишку, приведут и накажут.
— Полно вам, глупые!
О чем орете? Добру учат! — сказал он, проводя ладонью по высокому лбу, который снова начал проясниваться. — Небось
не умрет, будет только поумнее. Кабы на горох
не мороз, он бы через тын перерос!.. Ну, будет вам; пойдемте обедать.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его,
не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому
что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и,
что всего страннее, у рубашки были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он
не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме
о лепешках и помину
не было.
Никто
не ждал от него скорого возвращения: все знали очень хорошо,
что дядя Аким воспользуется случаем полежать на печи у соседа и пролежит тем долее и охотнее,
что дорога больно худа и ветер пуще студен. Никто
не помышлял
о нем вплоть до сумерек; но вот уже и ночь давно наступила, а дядя Аким все еще
не возвращался. Погода между тем становилась хуже и хуже; снег, превратившийся в дождь, ручьями лил с кровель и яростно хлестал в окна избы; ветер дико завывал вокруг дома, потрясая навесы и раскачивая ворота.
— Полно, Гриша, — сказал рыбак, гладя его по голове, —
не плачь, слезами тут
не пособишь… перестань…
О чем плакать! Воля божья…
— Бог ведает,
что такое! Я уж
не знаю,
что и подумать-то… О-ох! — говорила тетушка Анна с глубоким вздохом.
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего на этот раз
не отвечала. Она была всего только один год замужем. В качестве «молодой» ей зазорно, совестно было, притом и
не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить
о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего
не думала и
не чувствовала, потому
что месяц спустя после замужества рассталась с сожителем и с той поры в глаза его
не видела.
Не раз даже пытал он доследиться причины,
не раз привязывался к Ване, осаждая его вопросами
о том, с
чего напала на него худоба, с
чего он невесел,
что бычком смотрит и проч., и проч.
Тяжело было старику произнести слово — слово, которое должно было разлучить его с дочерью; но, с другой стороны, он знал,
что этого
не избегнешь,
что рано или поздно все-таки придется расставаться. Он давно помышлял
о Ване: лучшего жениха
не найдешь, да и
не требуется; это ли еще
не парень! Со всем тем старику тяжко было произнести последнее слово; но сколько птице ни летать по воздуху, как выразился Глеб, а наземь надо когда-нибудь сесть.
—
Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому
не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров, и дома у меня ничего об этом
о сю пору
не ведают; теперь таиться нечего:
не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства
не бывает; вот
что неладно маленько, дядя: очередь за мною.
— Полно, говорю! Тут хлюпаньем ничего
не возьмешь! Плакалась баба на торг, а торг про то и
не ведает; да и ведать нет нужды! Словно и взаправду горе какое приключилось.
Не навек расстаемся, господь милостив: доживем, назад вернется — как есть, настоящим человеком вернется; сами потом
не нарадуемся… Ну,
о чем плакать-то? Попривыкли! Знают и без тебя, попривыкли:
не ты одна… Слава те господи! Наслал еще его к нам в дом… Жаль, жаль, а все
не как своего!
— Вот нашла,
что сказать: лепешки! Велика нужда ему в твоих лепешках! Закусил раз-другой — все одно
что их и
не было! Надо подумать
о рубахах, а
не о лепешках — вот
что!
Хотя старик свыкся уже с мыслью
о необходимости разлучиться рано или поздно с приемышем, тем
не менее, однако ж, заснуть он долго
не мог: большую часть ночи проворочался он с боку на бок и часто так сильно покрякивал,
что куры и голуби, приютившиеся на окраине дырявой лодки, почти над самой его головой, вздрагивали и поспешно высовывали голову из-под теплого крыла.
— За какой надобностью? — сухо и как бы
не думая,
о чем говорит, перебил отец.
Глеб остолбенел. Лицо его побагровело. Крупные капли пота выступили на лице его.
Не мысль
о рекрутстве поражала старика: он, как мы видели, здраво, толково рассуждал об этом предмете, — мысль расстаться с Ваней, любимым детищем, наконец, неожиданность события потрясли старика. Так несбыточна казалась подобная мысль старому рыбаку,
что он под конец махнул только рукой и сделал несколько шагов к реке; но Ваня тут же остановил его. Он высказал отцу с большею еще твердостью свою решимость.
Откинув исхудалыми руками платок, покрывавший ей голову, она окинула безумным взглядом присутствующих, как бы все еще
не сознавая хорошенько,
о чем идет речь, и вдруг бросилась на сына и перекинула руки через его голову.
Несмотря на советы, данные жене
о том,
что пора перестать тосковать и плакать, все помыслы старого рыбака неотвязчиво стремились за Ваней, и сердце его ныло ничуть
не меньше,
чем в день разлуки.
Старик, казалось, мало уже заботился
о том,
что Гришка будет находиться в таком близком соседстве с озером дедушки Кондратия; такая мысль
не могла даже прийти ему в голову: после происшествия со старшими, непокорными сыновьями, после разлуки с Ванюшей мысли старого Глеба как словно окутались темным, мрачным облаком, которое заслоняло от него мелочи повседневной жизни.
— Знамо, здорово…
Не о том речь,
не тот, примерно, наш разговор был — вот
что! Сказывал, на другой день придешь; а где он, тот день-то?.. Парня нарочно посылал; прождал все утро; время только напрасно прошло…
Не лишним будет сказать прежде всего несколько слов
о том,
что такое фабричная жизнь и какие элементы вносит она в крестьянское семейство: этим способом мы сделаем половину дела.
Не знаю, подозревал ли дядя Кондратий мысли своего зятя, но сидел он также пригорюнясь на почетном своем месте; всего вернее, он
не успел еще опомниться после прощанья с Дуней — слабое стариковское сердце
не успело еще отдохнуть после потрясения утра; он думал
о том,
что пришло наконец времечко распрощаться с дочкой!
Ворчливость его продолжалась, однако ж, до тех пор, пока
не окончились возня и приготовления, пока
не съехались гости и
не началось угощение; усевшись за стол, он махнул как словно рукою и перестал заботиться
о том,
что стоили ему пироги и брага; казалось даже, он совсем запамятовал об этом предмете.
Единственный предмет, обращавший на себя теперь внимание Глеба, было «время», которое, с приближением осени, заметно сокращало трудовые дни. Немало хлопот приносила также погода, которая начинала хмуриться, суля ненастье и сиверку — неумолимых врагов рыбака. За всеми этими заботами, разумеется, некогда было думать
о снохе. Да и думать-то было нечего!.. Живет себе бабенка наравне с другими, обиды никакой и ни в
чем не терпит — живет, как и все люди. В меру работает, хлеб ест вволю:
чего ж ей еще?..
Говоря таким образом, Захар
не имел дурного умысла. Он чуть ли даже
не был чистосердечен, потому
что судил
о Гришке по себе — судил безошибочно, и знал, следовательно, как мало соответствовало молодому парню настоящее его житье.
Уже час постукивала она вальком, когда услышала за спиною чьи-то приближающиеся шаги. Нимало
не сомневаясь,
что шаги эти принадлежали тетушке Анне, которая спешила, вероятно, сообщить
о крайней необходимости дать как можно скорее груди ребенку (заботливость старушки в деле кормления кого бы то ни было составляла, как известно, одно из самых главных свойств ее нрава), Дуня поспешила положить на камень белье и валек и подняла голову. Перед ней стоял Захар.
Он
не переставал хвастать перед женою; говорил,
что плевать теперь хочет на старика, в грош его
не ставит и
не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь, как делал Захар; говорил,
что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого
не уважит, и покажи ему только вид какой, только его и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей;
о местах заботиться нечего: местов
не оберешься — и
не здешним чета!
—
Не о себе говорю, дружище! — произнес, поддразнивая, Захар. — Мое дело сторона; нонче здесь, завтра нет меня!
Не с
чего шуму заводить: взял пачпорт, да и был таков; сами по себе живем; таким манером, Глеб ли, другой ли хозяин, командовать нами
не может никто; кричи он, надсаживайся: для нас это все единственно; через это нас
не убудет! Тебе с ним жить: оттого, примерно, и говорю; поддавайся ему, он те
не так еще скрутит!..
Прошли две-три недели; в сердце Гришки возникло, вместе со скукой, сожаление
о том,
что не было Захара, с которым так весело, бывало, коротаешь однообразные часы послеобеденного времени.
— Было время, точно, был во мне толк… Ушли мои года, ушла и сила… Вот толк-то в нашем брате — сила! Ушла она — куда ты годен?.. Ну,
что говорить, поработал и я, потрудился-таки, немало потрудился на веку своем… Ну, и перестать пора… Время пришло
не о суете мирской помышлять,
не о житейских делах помышлять надо, Глеб Савиныч,
о другом помышлять надо!..
— Слушай, Гриша, — заключил Захар, переменяя вдруг интонацию, —
не о себе, брат, говорю:
что мне!
Видно было,
что Захар
о чем-то заботился; он
не переставал потирать лоб, хмурил брови, чесал переносицу своего орлиного носа — словом, был, как говорится,
не в своей тарелке.
Но Гришка думал
о том только,
что дверь каморы настежь отворена. Он готов был в эту минуту отдать половину своих денег, чтобы дверь эта была наглухо забита, заколочена, чтобы вовсе даже
не существовала она в сенях.
Он всячески старался уговорить и успокоить дочь, которая
не переставала убиваться
о том,
что не может подать ему руки помощи.
— И никого-то он
не забыл, соколик мой, Ванюшка, и всех-то он, батюшка, помнит! Уж на
что вот Софрона-крестника, и
о нем помянул, золотой! — проговорила старушка, всхлипывая.
–"…В каком положении находитесь… да, — и хотя я
не могу никакой помощи на деле вам оказать, но усугублю хоть свои усердные ко господу богу молитвы, которые я
не перестаю ему воссылать утром и вечером
о вашем здравии и благоденствии; усугублю и удвою свои молитвы, да сделает вас долголетно счастливыми, а мне сподобит,
что я в счастливейшие времена поживу с вами еще сколько-нибудь на земле, побеседую с престарелым моим родителем и похороню во время благоприятное старые ваши косточки…»
Захар, потирая руки перед огнем, делал также свои наблюдения; но свет и тень перебегали с такою быстротою на лицах гуртовщиков,
что не было решительно возможности составить себе верного понятия
о их наружности.
Захар
не счел нужным сообщить Гришке
о том,
что товарищи гуртовщиков находились, быть может, шагах в двадцати: дрожащий голос ясно обличал,
что приемыш и без того уже струхнул порядком.
Не обращая внимания на неприязненные слова приемыша и делая вид, как будто
не замечает его робости, Захар подхватил дружеским, но торопливо-озабоченным голосом...
— Полно тебе! Ну,
что ты вправду:
о! да
о!
Что орешь-то! Дай срок. Авдотья Кондратьевна, може статься,
не найдет… спросонья-то… Постой, милая, я подсоблю, — заключил Захар, ощупывая стены и пробираясь к Дуне.
—
Что я говорил?
Не помню, родной…
о чем бишь? — промолвил старик, прерывая работу.
— Нет, батюшка,
не о том прошу: где уж тут! Самому идти надобность… Кабы ты, родной, на то время приглядел за стадом, я…
что хошь тебе за это…
Лишнее говорить,
что дедушка Кондратий
не прикасался к обеду, даром
что давно прошел полдень: он забыл
о голоде.
У дедушки Кондратия находился в Болотове один давнишний знакомый — также рыбак по ремеслу. Нельзя было миновать расспросить его
о том, где находилось тело Григория, потому
что Василий ничего
не сказал об этом предмете; он знал только,
что тело утопленника найдено рыбаками и находится в Болотове. С этой целью старик направился к знакомому рыбаку. Расспросив его обо всем, Кондратий вернулся к дочери и вышел с нею из Болотова, но уже в другую околицу.
Не стану распространяться
о преимуществах одной реки перед другой,
не скажу, например,
что Ока пространнее Волги и тому подобное…