Неточные совпадения
Требовалось ли починить телегу — он с готовностью принимался
за работу, и стук его топора немолчно раздавался по двору битых два часа; в результате оказывалось, однако ж,
что Аким искромсал на целые три подводы дерева, а дела все-таки никакого
не сделал — запряг прямо, как говорится, да поехал криво!
Не следует заключать из этого,
что Аким взялся наконец
за ум и решился сделаться деловым мужиком: ничуть
не бывало!
Не будь мальчика на руках у Акима, он ни
за что не предпринял бы такого намерения: муж родственницы смолоду еще внушал ему непобедимый страх.
Ступив на тропинку, Аким снова повернулся к мальчику; убедившись,
что тот следовал
за ним
не в далеком расстоянии, он одобрительно кивнул головою и начал спускаться.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «
Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать,
не стоило бы малейшего труда заткнуть
за пояс десяток таких щеголей, был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
Он повторил вчерашнюю историю свою с сосновскими мужиками и объявил,
что вот так и так, коли
не вступится теперь Глеб Савиныч, коли
не взмилуется его сиротством, придется и невесть
за что приниматься.
Все смолкли и усердно принялись
за работу. Хозяйка, стоявшая уже у печки, гремела горшками как ни в
чем не бывало.
Я вот, скажу тебе, одного знаю, — промолвил Глеб с усмешкою, косясь на Петра, — чарку поднесешь ему — ни
за что не откажется!
— А вот хошь бы дядюшка Аким; сам говорит: из-за хлеба иду.
Чем он тебе
не по нраву пришел? Года его нестарые…
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только,
что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в
чем тебя ослушаюсь!
Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного
не услышишь! Будь отцом родным, заставь
за себя вечно бога молить!..
Что Аким
не станет сидеть сложа руки и даром пропускать трохи,
за то ручался хозяин.
— Вижу,
за водой, — сказал он, посмеиваясь, — вижу. Ну, а сноха-то
что ж? А? Лежит тем временем да проклажается, нет-нет да поохает!.. Оно
что говорить: вестимо, жаль сердечную!.. Ну, жаль
не жаль, а придется ей нынче самой зачерпнуть водицы… Поставь ведра, пойдем: надо с тобой слова два перемолвить.
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего
не болтай… Узнаю, худо будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот уж и солнышко!
Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега: на лодки погляжу…
Что ж ты стала? — спросил Глеб, видя,
что жена
не трогалась с места и переминалась с ноги на ногу.
— А я и сам
не знаю,
за что, — отвечал со вздохом Ваня. — Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему говорю: «Давай, говорю, играть»; а он как пхнет меня: «Я-те лукну!» — говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: «Ступай, говорит, тебя тятька кличет». Я поглядел в ворота: вижу, ты меня
не кличешь, и опять стал играть; а он опять: «Тебя, говорит, тятька кличет; ступай!» Я
не пошел…
что мне!.. Ну, а он тут и зачал меня бить… Я и пошел…
— А должно быть, шустер твой мальчишка-то, сват Аким,
не тебе чета! — начал Глеб, снова принимаясь
за работу. — Вишь, как отделал моего парня-то… Да и лукав же, видно, даром от земли
не видок: «Поди, говорит, тятька зовет!» Смотри,
не напроказил бы там
чего.
После первого взрыва отношения Глеба к Акиму и его мальчику ни на волос
не изменились; мужики
что дети: страх, ненависть, примирение, дружба — все это переходит необыкновенно быстро и непосредственно следует одно
за другим.
Так, знать, ни во
что пошли труды наши!» — и частенько выкинет при этом такое коленце,
что все держатся только
за бока и чуть
не мрут со смеху.
Худых каких делов
за мной
не было; супротивного слова никто
не слышал;
не вор я,
не пьяница я,
не ахаверник какой:
за что ж такая напраслина?
Тетка Анна принялась снова увещевать его; но дядя Аким остался непоколебим в своем намерении: он напрямик объявил,
что ни
за что не останется больше в доме рыбака, и если поживет еще, может статься, несколько дней, так для того лишь, чтоб приискать себе новое место.
Нимало
не сомневаясь,
что при малейшей оплошности с его стороны Глеб Савиныч вытурит его взашей из дому и тем самым, может статься, легко даже повредит ему во мнении нового хозяина, он снова принялся
за работу.
В этот вечер много было смеху, к совершенному неудовольствию тетки Анны, которая
не переставала вздыхать и ухаживать
за своим родственником. Но веселое расположение Глеба превратилось, однако ж, в беспокойство, когда увидел он на другой день,
что работник его
не в шутку разнемогся.
— Перестань, Гриша…
За что ты его
не любишь? Грешно тебе…
Дело в том,
что с минуты на минуту ждали возвращения Петра и Василия, которые обещали прийти на побывку
за две недели до Святой: оставалась между тем одна неделя, а они все еще
не являлись. Такое промедление было тем более неуместно с их стороны,
что путь через Оку становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом и грохотом низвергались с нагорного берега.
— Шут их знает,
чего они там замешкали! — говорил он обыкновенно в ответ на скорбные возгласы баб, которые, выбежав
за ворота и
не видя Петра и Василия, обнаруживали всякий раз сильное беспокойство. — Ведь вот же, — продолжал он, посматривая вдаль, — дня нет, чтобы с той стороны
не было народу… Валом валит! Всякому лестно, как бы скорее домой поспеть к празднику. Наших нет только… Шут их знает,
чего они там застряли!
Ваня отбояривался обыкновенно какими-то пустыми, незначащими ответами; говорил,
что он ничего
за собою
не замечает,
что никакой особенной худобы
за собой
не видит, — словом,
не давал никакого удовлетворительного объяснения.
Кроме этих ремесленных орудий,
за спиною почти каждого виднелся холстяной мешок, который, судя по объему, мог только вмещать рубаху да еще, может статься, заработанные деньжишки, завязанные в тряпицу; тут же, подле мешков или на верхних концах пил и смычков, качались сапоги, весьма похожие на сморчки, но которыми владельцы дорожили, очевидно, более,
чем собственными ногами, обутыми в никуда
не годные лаптишки, свободно пропускавшие воду.
— А, да! Озерской рыбак! — сказал Глеб. — Ну,
что, как там его бог милует?.. С неделю, почитай,
не видались; он
за половодьем перебрался с озера в Комарево… Скучает, я чай, работой? Старик куды те завистливый к делу — хлопотун!
Скотина весну чует лучше человека: уж коли весна устанавливается, идет на коренную, скотину ни
за что не удержишь в хлеве: овца ли, корова ли, так и ревет; а выпустил из хлева, пошла по кустам рыскать —
не соберешь никак!..
Эта примета ни
за что не обманет!
—
Что за притча такая? С
чего бы, значит, это? Напущено,
что ли?.. Сказывают, хвороба эта — мором, кажись, звать —
не сама приходит: завозит ее, говорят, лихой человек, — сказал пильщик.
Дело вот в
чем: Глеб давно знал,
что при первом наборе очередь станет
за его семейством; приписанный к сосновскому обществу, он уже несколько лет следил
за наборами, хотя, по обыкновению своему, виду
не показывал домашним.
Он
не обнаружил, однако ж, никакой торопливости: медленно привстал с лавки и пошел
за порог с тем видом, с каким шел обыкновенно на работу; и только когда собственными глазами уверился Глеб,
что то были точно сыновья его, шаг его ускорился и брови расправились.
Увидев жену, мать и детей, бегущих навстречу, Петр
не показал особой радости или нетерпения; очутившись между ними, он начал с того,
что сбросил наземь мешок, висевший
за плечами, положил на него шапку, и потом уже начал здороваться с женою и матерью; черты его и при этом остались так же спокойны, как будто он расстался с домашними всего накануне.
После обеда Глеб встал и,
не сказав никому ни слова, принялся
за работу. Час спустя все шло в доме самым обыденным порядком, как будто в нем
не произошло никакого радостного события; если б
не веселые лица баб, оживленные быстрыми, нетерпеливыми взглядами, если б
не баранки, которыми снабдил Василий детей брата, можно было подумать,
что сыновья старого Глеба
не покидали крова родительского.
В бывалое время он
не простоял бы так спокойно на одном месте; звучный голос его давно бы поставил на ноги жену и детей; все,
что есть только в избе, — все пошевеливайся; все, и малый и большой, ступай на берег поглядеть, как реку ломает, и поблагодарить господа
за его милости.
Он сам
не мог бы растолковать,
за что так сильно ненавидел того, который, пользуясь всеми преимуществами любимого сына в семействе, был тем
не менее всегда родным братом для приемыша и ни словом, ни делом, ни даже помыслом
не дал повода к злобному чувству.
— Никак, сыч? — произнес Гришка, быстро окинув глазами Ваню; но мрак покрывал лицо Вани, и Гришка
не мог различить черты его. — Вот
что, — примолвил вдруг приемыш, — высади-ка меня на берег: тут под кустами, недалече от омута, привязаны три верши. Ты ступай дальше: погляди там
за омутом, об утро туда кинули пяток. Я тебя здесь подожду.
В эту самую минуту
за спиною Глеба кто-то засмеялся. Старый рыбак оглянулся и увидел Гришку, который стоял подле навесов, скалил зубы и глядел на Ваню такими глазами, как будто подтрунивал над ним. Глеб
не сказал, однако ж, ни слова приемышу — ограничился тем только,
что оглянул его с насмешливым видом, после
чего снова обратился к сыну.
Глеб
не терпел возражений. Уж когда
что сказал, слово его как свая, крепко засевшая в землю, — ни
за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его был ни больше ни меньше как молокосос, он и подавно
не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын был послушен —
не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
—
Не говорил я тебе об этом нашем деле по той причине: время, вишь ты, к тому
не приспело, — продолжал Глеб, — нечего было заводить до поры до времени разговоров, и дома у меня ничего об этом о сю пору
не ведают; теперь таиться нечего:
не сегодня, так завтра сами узнаете… Вот, дядя, — промолвил рыбак, приподымая густые свои брови, — рекрутский набор начался! Это, положим, куда бы ни шло: дело, вестимо, нужное, царство без воинства
не бывает; вот
что неладно маленько, дядя: очередь
за мною.
— Точно, — сказал он, — точно; слыхал я, рекрутов собирают; и
не знал,
что черед
за тобою, Глеб Савиныч. Ну, так как же ты это… А?
Что ж ты? — примолвил он, заботливо взглядывая на соседа.
— Какой бы он там чужак ни был — все одно: нам обделять его
не след; я его
не обижу! — продолжал Глеб. — Одно то,
что сирота: ни отца, ни матери нету. И чужие люди, со стороны, так сирот уважают, а нам и подавно
не приходится оставлять его. Снарядить надо как следует; христианским делом рассуждать надо, по совести, как следует!
За что нам обижать его? Жил он у нас как родной, как родного и отпустим; все одно как своего бы отпустили, так, примерно, и его отпустим…
Но тут он остановился; голос его как словно оборвался на последнем слове, и только сверкающие глаза, все еще устремленные на дверь, силились, казалось, досказать то,
чего не решался выговорить язык. Он опустил сжатые кулаки, отступил шаг назад, быстрым взглядом окинул двор, снова остановил глаза на двери крыльца и вдруг вышел
за ворота, как будто воздух тесного двора мешал ему дышать свободно.
Подойдя к лодкам, Глеб увидел Ваню. Тут только вспомнил старик,
что его
не было
за завтраком.
—
За какой надобностью? — сухо и как бы
не думая, о
чем говорит, перебил отец.
— Бей же меня, батюшка, бей! — сказал тогда сын, поспешно растегивая запонку рубашки и подставляя раскрытую, обнаженную грудь свою. — Бей; в этом ты властен! Легче мне снести твои побои,
чем видеть тебя в тяжком грехе… Я, батюшка (тут голос его возвысился),
не отступлюсь от своего слова, очередь
за нами,
за твоими сыновьями; я пойду
за Гришку! Охотой иду! Слово мое крепко:
не отступлюсь я от него… Разве убьешь меня… а до этого господь тебя
не допустит.
— Нет, батюшка! Зачем? — возразил сын, качая головою. — Зачем?.. Ну, а как кому-нибудь из братьев вынется жеребий либо Гришке, ведь они век мучиться будут,
что я
за них иду!.. Господь с ними! Пущай себе живут, ничего
не ведая, дело пущай уж лучше будет закрытое.
Подле него, возле ступенек крыльца и на самых ступеньках, располагалось несколько пьяных мужиков, которые сидели вкривь и вкось, иной даже лежал, но все держались
за руки или обнимались; они
не обращали внимания на то,
что через них шагали, наступали им на ноги или же попросту валились на них: дружеские объятия встречали того, кто спотыкался и падал; они горланили
что было моченьки, во сколько хватало духу какую-то раздирательную, нескладную песню и так страшно раскрывали рты,
что видны были
не только коренные зубы, но даже нёбо и маленький язычок, болтавшийся в горле.
Выходило всегда как-то,
что он поспевал всюду, даром
что едва передвигал своими котами; ни одно дело
не обходилось без Герасима; хотя сам он никогда
не участвовал на мирских сходках, но все почему-то являлись к нему
за советом, как словно никто
не смел помимо него подать голоса.
—
Что так? Какого еще надо? Этот ли еще
не работник! — сказал Старостин племянник. — Знаем мы, брат,
за что ты невзлюбил его.