Неточные совпадения
— То-то, что нет, Глеб Савиныч, — подхватил Аким. — Придешь: «Нет, говорят, случись неравно что, старому человеку
как словно грешно поперек сделать; а молодому-то и подзатыльничка дашь — ничего!» Молодых-то много добре развелось нынче, Глеб Савиныч, — вот что! Я ли рад на печи лежать: косить ли, жать ли, пахать ли, никогда позади не стану!
Это,
как водится всегда в подобных случаях, пуще еще раззадорило
молодого парня.
При этом движение какого-то невольного отчаяния пробудилось вдруг в душе
молодого парня; кровь хлынула к его сердцу;
как словно туманом
каким окинулось все перед глазами.
Все три поспешили к Глебу, Ванюшке и Гришке, которые стояли на самой окраине берега и кричали прохожим, заставляя их принимать то или другое направление и предостерегая их от опасных мест; бабы тотчас же присоединились к старому рыбаку и двум
молодым парням и так усердно принялись вторить им,
как будто криком своим хотели выместить свою неудачу.
Выходка эта особенно приятно подействовала на одного из товарищей предводителя —
молодого детину с глуповатой физиономией, острым, любопытным носом и белыми
как сахар зубами.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами;
как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у
молодого парня были уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих,
как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
— А то
как же! Вестимо, встретили: «Кланяйся, говорили, маменьке, целуй у ней ручки!» — начал было Нефед к неописанному восторгу
молодого парня.
Два-три пинка, удачно направленные в бок
молодого парня с белыми зубами, предостерегали его от нового взрыва хохота, и с этой минуты лицо его
как словно одеревенело.
Задумчивое, прекрасное лицо
молодого рыбака сохраняло такое же спокойствие, когда он говорил с Гришкой,
как когда оставался наедине.
Глеб не терпел возражений. Уж когда что сказал, слово его
как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что не спихнешь! От
молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его был ни больше ни меньше
как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын был послушен — не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
Во все время,
как они переезжали реку, старик не переставал подтрунивать над
молодым парнем. Тот хоть бы слово. Не знаю, стало ли жаль Глебу своего сына или так, попросту, прискучило ему метать насмешки на безответного собеседника, но под конец и он замолк.
Между наружностью лачуги и внутренним ее видом находилась такая же почти разница,
как между самим стариком и
молодой девушкой: тут все было прибрано, светло, весело и чисто.
В противоположном углу воздвигалась печка с перерубочками для удобного влезанья; она занимала ровно четвертую часть жилища; над ухватом, кочергою и «голиком» (веником), прислоненным к печурке, лепилась сосновая полка, привешенная к гвоздям веревками; на ней — пузатые горшки, прикрытые деревянными кружками; так
как места на полке оставалось еще много,
молодая хозяйка поместила в соседстве с горшками самопрялку с тучным пучком кудели на макушке гребня.
Окрестность нарочно, казалось, приняла самый тусклый, серенький вид, чтобы возбудить в сердце
молодого парня
как можно меньше сожаления при расставанье с родимыми местами.
Как ни подкреплял себя
молодой рыбак мыслью, что поступком своим освободил старика отца от неправого дела, освободил его от греха тяжкого,
как ни тверда была в нем вера в провидение, со всем тем он не в силах удержать слез, которые сами собою текут по
молодым щекам его…
В фабричных деревнях
молодой парень пойдет скорее босиком по снегу и грязи, чем наденет лапти; точно позор
какой!
Ну, я ей и верил… вестимо, думаю,
какое ей со мною веселье… лета ее
молодые…
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для
молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела
как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает,
какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Эта же
молодая и попрощалась-то совсем не так,
как другие девки:
как повалилась спервака отцу в ноги, так тут и осталась, и не то чтобы причитала,
как водится по обычаю, — слова не вымолвит, только убивается; взвыла на весь двор, на всю избу, ухватила старика своего за ноги, насилу отняли: водой отливали!
Каждый раз,
как который-нибудь из присутствующих обращал на него масленые, слипавшиеся глаза и, приподняв стакан, восклицал: «О-ох, горько!», давая знать этим, чтобы
молодые поцеловались и подсластили таким образом вино, — в чертах Гришки проглядывало выражение досадливого принуждения.
Но, к сожалению, удовольствие Глеба Савинова не было продолжительно: оно исчезало по мере того,
как стали появляться расходы, сопряженные с приобретением
молодой снохи...
Говоря таким образом, Захар не имел дурного умысла. Он чуть ли даже не был чистосердечен, потому что судил о Гришке по себе — судил безошибочно, и знал, следовательно,
как мало соответствовало
молодому парню настоящее его житье.
Захар приостановился, поглядел ей вслед и знаменательно подмигнул глазом; во все время,
как подымался он за нею по площадке, губы его сохраняли насмешливую улыбку — улыбку самонадеянного человека, претерпевшего легкую неудачу. Ястребиные глаза его сильнейшим образом противоречили, однако ж, выражению губ: они не отрывались от
молодой женщины и с жадным любопытством следили за нею.
Казалось, он вовсе не замечал,
как сухо,
как досадливо принимаемы были всегда
молодой женщиной его услуги; она редко даже отвечала ему, чаще всего отворачивалась и отходила прочь.
— Экой ты, братец ты мой, чудной
какой! Народ
молодой: погулять хочет… Потому больше вечор и не наказывал им об рыбке: оба больно хмельны были; ну, да теперь сам знаешь. Неси же скорей, смотри, рыбу-то!..
Смотри,
какой труд на себя принимаешь:
молодой, и тот умается.
— Нет,
как погляжу, клев ноне стал молодой-то народ!
Приемыш,
как вообще все
молодые люди, начинающие разгульное поприще, стремился покуда к тому только, чтобы прослыть в кругу товарищей лихим, удалым малым.
Слезам этим суждено было не пересыхать многие и многие дни и ночи. С того самого дня горе,
как червь, основалось в сердце
молодой женщины.
— Ну, давайте, братцы, обмывать копыта, я свое дело исполнил, за вами дело, — проговорил Ермил, придвигаясь к штофам, которые привлекательно искрились перед огарком. — Что это товарищ твой невесел? Парень
молодой — с чего бы так? — присовокупил он, посматривая на Гришку, между тем
как Захар наливал стаканы.
Как только
молодой парень исчез за откосом лощины, старик снял шапку, опустился с помощью дрожащих рук своих на колени и, склонив на грудь белую свою голову, весь отдался молитве.
Из всех скорбных сцен, которые когда-либо совершались в этом диком пустыре, это была, конечно, самая печальная и трогательная; из всех рыданий, которые когда-либо вырывались из груди
молодой женщины, оплакивающей своего мужа, рыдания Дуни были самые отчаянные и искренние. Ни один еще тесть не прощал так охотно зла своему зятю и не молился так усердно за упокой его души,
как молился старик Кондратий.
То покрытый плотною, кудрявою чащей орешника или
молодого дубняка, то спускаясь к воде ярко-зелеными, закругленными,
как купол, холмами, то исполосованный пашнями наподобие шахматной доски, берег этот перерезывается иногда пропастями, глубина которых дает еще сильнее чувствовать подъем хребта над поверхностью реки.