Неточные совпадения
В чертах рыбака не отражалось ни смущения, ни суровости. Чувство радости быстро сменяет отчаяние, когда минует горе, и тем сильнее овладевает оно
душою и сердцем, чем сильнее
была опасность. Глеб Савинов
был даже веселее обыкновенного.
Приняв в соображение усердие Акима, можно
было подумать, что он сохранил в
душе своей непременную уверенность превратиться на днях в скворца и снаряжал скворечницу для себя собственно.
— А все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не такой парень! Он хоть и проведает, а все не скажет… Ах, как стыдно! Я и сама не знаю: как только повстречаюсь с ним, так даже вся
душа заноет… так бы, кажется, и убежала!.. Должно
быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша, так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Чего зубы-то обмываете! — сказал Нефед. — С собой, знамо, нету: опасливо носить; по поште домой отослал… А вот у меня тут в Сосновке тетка
есть; как пойдем, накажу ей отдать тебе, сват, за вино…
Душа вон, коли так!
Глеб, подобно Петру, не
был охотник «хлебать губы» и радовался по-своему, но радость, на минуту оживившая его отцовское сердце, прошла, казалось, вместе с беспокойством, которое скрывал он от домашних, но которое тем не менее начинало прокрадываться в его
душу при мысли, что сыновья неспроста запоздали целой неделей.
Со стороны сына рыбака не
было заметно, чтобы он таил в
душе какие-нибудь неприязненные чувства к товарищу своего детства.
Одно и то же чувство — чувство неловкости, тягостного принуждения,
быть может, даже стыда со стороны девушки — проглядывало на лице того и другого. Но нечего
было долго думать. Глеб, чего доброго, начнет еще подтрунивать. Ваня подошел к девушке и, переминая в руках шапку, поцеловал ее трижды (Глеб настоял на том), причем, казалось, вся
душа кинулась в лицо Вани и колени его задрожали.
Невозможно
было найти два лица, которые бы так верно, так отчетливо передавали всю жизнь, всю
душу своих владельцев.
Первый предмет, поразивший старого рыбака, когда он вошел на двор,
была жена его, сидевшая на ступеньках крыльца и рыдавшая во всю
душу; подле нее сидели обе снохи, опустившие платки на лицо и качавшие головами. В дверях, прислонившись к косяку, стоял приемыш; бледность лица его проглядывала даже сквозь густые сумерки; в избе слышались голоса Петра и Василия и еще чей-то посторонний, вовсе незнакомый голос.
Глеб стоял как прикованный к земле и задумчиво смотрел под ноги; губы его
были крепко сжаты, как у человека, в
душе которого происходит сильная борьба. Слова сына, как крупные капли росы, потушили, казалось, огонь, за минуту еще разжигавший его ретивое сердце. Разлука с приемышем показалась ему почему-то в эту минуту тяжелее, чем когда-нибудь.
Как бы ни убога
была хижина бедняка, он привязан к ней всеми своими чувствами, всею
душою.
— Я его недавно видел подле медведя, на том конце села — должно
быть, и теперь там!.. Медведя, вишь ты, привели сюда на ярмарку: так вот он там потешается… всех, вишь, поит-угощает; третий раз за вином сюда бегал… такой-то любопытный. Да нет же, говорю, исчезни моя
душа, не годится он тебе!..
Во все продолжение этого дня Глеб
был сумрачен, хотя работал за четверых; ни разу не обратился он к приемышу. Он не то чтобы сердился на парня, — сердиться пока еще
было не за что, — но смотрел на него с видом тайного, невольного упрека, который доказывал присутствие такого чувства в
душе старого рыбака.
Не знаю, воздух ли подействовал так благодатно на Дуню, или
душа ее
была совершенно довольна (мудреного нет: Гришка обращался с ней совсем почти ласково), или, наконец, роды поправили ее, как это часто случается, но она казалась на вид еще бодрее, веселее и красивее, чем когда
была в девках.
— За что тогда осерчала на меня? — сказал он при случае Дуне. — Маленечко так… посмеялся… пошутил… а тебе и невесть что, примерно, показалось! Эх, Авдотья Кондратьевна! Ошиблась ты во мне! Не тот, примерно, Захар человек
есть: добрая
душа моя! Я не токмо тебя жалею: живучи в одном доме, все узнаешь; мужа твоего добру учу, через эвто больше учу, выходит, тебя жалею… Кабы не я, не слова мои, не те бы
были через него твои слезы! — заключил Захар с неподражаемым прямодушием.
Если и
было что, знает одна моя добрая
душа, как, примерно, дело
было…
Трудно решить, слова ли дедушки Кондратия изменили образ мыслей Глеба или подействовали на него воспоминания о возлюбленном сыне — воспоминания, которые во всех случаях его жизни, во всякое время и во всякий час способны
были размягчить крепкую
душу старого рыбака, наполнить ее грустью и сорвать с нее загрубелую оболочку; или же, наконец, способствовало самое время, преклонные годы Глеба, которые заметно ослабляли его крутой, ретивый нрав, охлаждали кровь и энергию, — но только он послушался советов дедушки Кондратия.
Но мимолетная, соломенная
душа Гришки, как метко назвал ее Захар, неспособна
была долго сосредоточивать в себе одно какое-нибудь чувство.
Полно, говорю, перебирайся-ка ты взаправду ко мне — лучше дело-то
будет; по
душе, примерно, говорю, не из чего другого; а то: «Нет да нет!» С чего ж нет-то?
— Спасибо, Глеб Савиныч, на добром слове твоем, — ласково возразил дедушка Кондратий. — Говоришь ты со мною по
душе: точно, в речах твоих нет помышления, окромя мне добра желаешь; потому и я должон по
душе говорить: худ
буду я человек, коли тебя послушаю; право так: неправильно поступлю, согрешу против совести!..
Глаза старого рыбака
были закрыты; он не спал, однако ж, морщинки, которые то набегали, то сглаживались на высоком лбу его, движение губ и бровей, ускоренное дыхание ясно свидетельствовали присутствие мысли; в
душе его должна
была происходить сильная борьба. Мало-помалу лицо его успокоилось; дыхание сделалось ровнее; он точно заснул. По прошествии некоторого времени с печки снова послышался его голос. Глеб подозвал жену и сказал, чтобы его перенесли на лавку к окну.
— Все же они дети твои, — убедительно произнес дедушка Кондратий, — какая их жизнь
будет без твоего благословения? И теперь, может статься, изныла вся
душа их… не смеют предстать на глаза твои… Не дай им умереть без родительского твоего благословения… Ты видел их согрешающих — не видишь кающихся… Глеб Савиныч!..
— Полно, — сказал он, обратясь к старухе, которая рыдала и причитала, обнимая ноги покойника, — не печалься о том, кто от греха свободен!.. Не тревожь его своими слезами…
Душа его еще между нами… Дай ей отлететь с миром, без печали…
Была, знать, на то воля господня… Богу хорошие люди угодны…
По этому самому комаревские улицы
были совершенно почти пусты. Во все время, как Гришка пробирался к фабрике, где работал Захар, он не встретил
души. Изредка до слуха его доходили торопливое шлепанье по лужам, затаенный возглас или шушуканье. Раз, впрочем, наткнулся он и сшиб с ног мальчишку, перелетавшего стрелою улицу и посланного с пустым штофом к Герасиму.
Кроме сверчка, который жалобно трещал под каким-то косяком, тут не
было, казалось, живой
души.
Дуня не плакала, не отчаивалась; но сердце ее замирало от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с тем не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в
душе ее; она знала, что, кроме зла и горя, ничего нельзя
было ожидать от Гришки.
Проведает, и того, матушка, тошнее
будет, востоскует оттого добрая
душа его, ослабнет духом… в служебном действии человеку это не годится!
Гришка мог
петь, кричать, свистать сколько
было душе угодно, не опасаясь привлечь на себя внимание: буря утихала, но рев ее все еще заглушал человеческий голос.
Гришка молча взял штоф и поспешил привести в действие совет; в горле его и груди
было сухо: после первых глотков он почувствовал уже облегчение — даже
душа его как будто окрепла.
— А ну вас, когда так! — подхватил Захар, махнув рукою и опуская ее потом на плечо Гришки, который казался совершенно бесчувственным ко всему, что происходило вокруг. —
Пей,
душа! Али боишься, нечем
будет завтра опохмелиться?.. Небось деньги еще
есть! Не горюй!.. Что
было, то давно сплыло! Думай не думай — не воротишь… Да и думать-то не о чем… стало, все единственно… веселись, значит!..
Пей!.. Ну!.. — заключил Захар, придвигая штоф к приятелю.
А его, старика, не осуждай, батюшка; отец твой почитал его, Петя: грех
будет на
душе твоей…
Из всех скорбных сцен, которые когда-либо совершались в этом диком пустыре, это
была, конечно, самая печальная и трогательная; из всех рыданий, которые когда-либо вырывались из груди молодой женщины, оплакивающей своего мужа, рыдания Дуни
были самые отчаянные и искренние. Ни один еще тесть не прощал так охотно зла своему зятю и не молился так усердно за упокой его
души, как молился старик Кондратий.
В маленьком хозяйстве Дуни и отца ее
было в ту пору очень мало денег; но деньги эти, до последней копейки, пошли, однако ж, на панихиду за упокой
души рабы божией Анны, — и каждый год потом, в тот самый день, сосновские прихожане могли видеть, как дедушка Кондратий и его дочка ставили перед образом тонкую восковую свечу, крестились и произносили молитву, в которой часто поминалось имя доброй тетушки Анны.
Чуткий, счастливый слух всегда сумеет передать
душе таинственно робкие, но гармонические
напевы…
Солдатская шинель и пятнадцать лет, проведенные вне дома, конечно, много изменили его наружность; но при всем том трудно
было обознаться: возмужалое, загоревшее лицо его отражало, как и прежде, простоту
души, прямизну нрава и какое-то внутреннее достоинство — словом, он представлял все тот же благородный, откровенный, чистый тип славянского племени, который, как мы уже сказали, так часто встречается в нашем простонародье.