— Дитятко… Дунюшка… встань, дитятко, не убивай себя по-пустому, —
говорил старик разбитым, надорванным голосом. — В чем же вина твоя? В чем?.. Очнись ты, утеха моя, мое дитятко! Оставь его, не слушай… Господь видит дела наши… Полно, не круши меня слезами своими… встань, Дунюшка!..
— Дуня, дитятко, полно! Не гневи господа; его святая воля! —
говорил старик, поддерживая ее. — Тебе создатель милосердый оставил дитятко, береги себя в подпору ему… Вот и я, я стану оберегать тебя… Дунюшка, дитятко мое!.. Пока глаза мои смотрят, пока руки владеют, не покину тебя, стану беречь тебя и ходить за тобою, стану просить господа… Он нас не оставит… Полно!..
Неточные совпадения
— Ах ты, окаянный! — кричал
старик, и всякий раз с каким-то бессильным гневом, который походил скорее на жалобу, чем на угрозу. — Ах ты, шавель ты этакая! Ступай сюда,
говорят!.. Постой, погоди ж ты у меня! Ишь те!.. Постой! Постой, дай срок!.. Вишь, куда его носит!.. Эхва!.. Эхва, куда нелегкая носит!.. Чтоб те быки забодали… У-у… Ах ты, господи! Царица небесная! — заключал он, ударяя руками об полы прорванной сермяги.
Я и тогда
говорил: нам,
старикам, житья ноне от молодых не стало…
— Я об этой коровьей смерти сколько раз от старых
стариков слышал: точно, завозят,
говорят, ее, а не сама приходит.
Замашистая, разгульная камаринская подергивала даже тех, кто находился в числе зрителей; она действовала даже на седых
стариков, которые, шествуя спокойно подле жен, начинали вдруг притопывать сапогами и переводить локтями. О толпе, окружавшей певцов, и
говорить нечего: она вся была в движении, пронзительный свист, хлопанье в ладоши, восторженные восклицания: «Ходи, Яша!», «Молодца!», «Катай!», «Ох, люблю!», «Знай наших!» — сопровождали каждый удар смычка.
За что,
говорю, за что ты меня,
старика, обманула?
Напекли, наварили: не бросать же теперь — ешьте во здравие!..» Так заключал всегда почти Глеб, который, вообще
говоря, был слишком расчетливый и деловой хозяин, слишком строгий и несообщительный
старик, чтобы жаловать гостей и пирушки.
Он не переставал хвастать перед женою;
говорил, что плевать теперь хочет на
старика, в грош его не ставит и не боится настолько — при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь, как делал Захар;
говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого не уважит, и покажи ему только вид какой, только его и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей; о местах заботиться нечего: местов не оберешься — и не здешним чета!
— Тебя спрашивают,
говори, где был? — нетерпеливо повторил
старик.
— Эх, дядя, дядя! Все ты причиною — ей-богу, так!.. Оставил меня как есть без рук! —
говорил он всякий раз, когда
старик являлся на площадке. — Что головой-то мотаешь?.. Вестимо, так; сам видишь: бьемся, бьемся с Гришуткой, а толку все мало: ничего не сделаешь!.. Аль подсобить пришел?
В последних два дня
старик помышлял только о спасении души своей; он приготовлялся к смерти; в эти два дня ни одно житейское помышление не входило в состав его мыслей; вместе с этим какая-то отрадная, неведомая до того тишина воцарялась постепенно в душе его: он
говорил теперь о смерти так же спокойно, как о верном и вечном выздоровлении.
— Словно сердце мое чуяло! — сказала тетушка Анна, тоскливо качая головою (это были почти первые слова ее после смерти мужа). — Тому ли учил его старик-ат… Давно ли, касатка… о-ох!.. Я и тогда
говорила: на погибель на свою связался он с этим Захаром!.. Добре вот кого жаль, — заключила она, устремляя тусклые, распухшие глаза свои на ребенка, который лежал на руках Дуни.
— Где уж тут, матушка!.. Я и тогда
говорил тебе: слова мои не помогут, только греха примешь! — произнес наконец
старик тихим, но глубоко огорченным голосом. — Уж когда твоего
старика не послушал — он ли его не усовещевал, он ли не
говорил ему! — меня не послушает!.. Что уж тут!.. Я, признаться, и прежде не видел в нем степенства; только и надежда была вся на покойника! Им только все держалось… Надо бога просить, матушка, — так и дочке скажи: бога просить надобно. Един он властен над каменным сердцем!..
— Что я
говорил? Не помню, родной… о чем бишь? — промолвил
старик, прерывая работу.
— Так ли? Ты, паренек, толком
говори — так ли? Правда ли? — произнес
старик, задумчивое лицо которого вдруг оживилось.
— Ступай, дедушка! Ступай! — весело кричал парень. — Батюшка
говорит — можно!.. Отпустил меня…
старик,
говорит, хороший; можно,
говорит, уважить… так и сказал… Ступай, дедушка!
— Батюшка! Батюшка! —
говорила она, хватаясь с каким-то отчаянием за одежду
старика и целуя ее. — Батюшка, отыми ты жизнь мою! Отыми ее!.. Не знала б я ее, горемычная!.. Не знала б лучше, не ведала!..
Неточные совпадения
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а
говорит совсем так, как
старик: «Извольте,
говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я,
говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что в комнате,
говорит, немножко темно».
И точно: час без малого // Последыш
говорил! // Язык его не слушался: //
Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Ни с кем не
говорила я, // А
старика Савелия // Я видеть не могла.
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «Были между ними, —
говорит летописец, —
старики седые и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отведали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля есть». Когда же раздались заключительные стихи песни:
Переглянулись между собою
старики, видят, что бригадир как будто и к слову, а как будто и не к слову свою речь
говорит, помялись на месте и вынули еще по полтиннику.