Неточные совпадения
Она не на шутку обрадовалась своему гостю: кроме родственных связей, существовавших между нею и дядей Акимом — связей весьма отдаленных, но тем не менее дорогих для старухи, он напоминал ей ее детство, кровлю, под которой жила она и родилась, семью — словом,
все те предметы, которые ввек не забываются и память которых сохраняется даже в самом зачерствелом
сердце.
В эти двадцать восемь лет он или подтрунивал над детьми и женою (когда был в духе), или же
всем доставалось в равной степени, когда был в
сердцах.
Со
всем тем Ваня все-таки не отставал ни на шаг от приемыша; он даже терпеливо сносил толчки и подзатыльники. Такое необычайное снисхождение могло происходить частью оттого, что Гришка наводил страх на него, частью, и это
всего вероятнее, Ваня успел уже привязаться к Гришке
всею силою своего детского любящего
сердца.
— Ну, а как он догадается, что ты здесь… так инда
сердце все задрожит…
«Так вон они как! Вот что. А мне и невдомек было! Знамо, теперь
все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха, коли так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты и на каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между тем была росистая и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на
сердце и в воздухе. Ему стало так жарко, что он принужден даже был распахнуть одежду.
При этом движение какого-то невольного отчаяния пробудилось вдруг в душе молодого парня; кровь хлынула к его
сердцу; как словно туманом каким окинулось
все перед глазами.
Тут старуха делала обыкновенно какой-то таинственный знак снохам, и
все три робко, шаг за шагом, подходили к работающим. Тетушка Анна рада была, что муж ее по крайней мере хоть разговаривает об отсутствующих: авось услышит она от него какую разумную, толковую речь, которая успокоит ее материнское наболевшее
сердце.
Кругом
все было тихо: он слышал только, как колотилось его собственное
сердце и как в отдалении шуршукал омут, вертевший свою воронку под старой ветлою.
Знамо, не как родного детища, а
все песок на
сердце: много добре привыкли мы к нему; жил, почитай что, с самого малолетства…
Секунду спустя глаза ее помутились, как словно огонь, наполнявший их, затушен был слезами, мгновенно хлынувшими от
сердца; грудь ее поднялась, губы и ноздри задрожали;
все существо ее превратилось, казалось, в один отчаянный вопль.
Как ни переполнено было
сердце старушки, как ни заняты были мысли ее предстоящей разлукой с приемышем, к которому привыкла она почти как к родному детищу, но в эту минуту
все ее чувства и мысли невольно уступили место удивлению: так поразила ее необыкновенная щедрость Глеба. Ободренная этим, она сказала...
Несмотря на советы, данные жене о том, что пора перестать тосковать и плакать,
все помыслы старого рыбака неотвязчиво стремились за Ваней, и
сердце его ныло ничуть не меньше, чем в день разлуки.
Орлиный нос Захара, белокурые намасленные волосы, пробранные с заметным тщанием и зачесанные в скобку, залихватские приемы, обозначавшие страшную самоуверенность, ситцевая розовая рубашка с пестрыми ластовицами и оторочкою (он никогда не носил других рубах) —
все это, вместе взятое, покоряло с первого взгляда самое несговорчивое, ретивое
сердце.
Как сказано выше, одна только необходимость, одна забота о батраке и восстановлении хозяйственного порядка могли заглушить на минуту скорбь, таившуюся в
сердце старика. Порешив дело и освободившись таким образом от сторонних забот, Глеб снова отдался
весь отцовскому чувству и снова обратил
все свои мысля к возлюбленному сыну. Он не заметил, как выбрался из села и очутился в лугах.
Не знаю, подозревал ли дядя Кондратий мысли своего зятя, но сидел он также пригорюнясь на почетном своем месте;
всего вернее, он не успел еще опомниться после прощанья с Дуней — слабое стариковское
сердце не успело еще отдохнуть после потрясения утра; он думал о том, что пришло наконец времечко распрощаться с дочкой!
Ко
всем дурным чувствам, кипевшим теперь в
сердце приемыша, примешивалась еще досада, которую пробуждала не столько разлука с товарищем, сколько сознание бессилия последовать за ним.
Глеб, у которого раскипелось уже
сердце, хотел было последовать за ним, но в самую эту минуту глаза его встретились с глазами племянника смедовского мельника — того самого, что пристал к нему на комаревской ярмарке. Это обстоятельство нимало не остановило бы старика, если б не заметил он, что племянник мельника мигал ему изо
всей мочи, указывая на выходную дверь кабака. Глеб кивнул головою и тотчас же вышел на улицу. Через минуту явился за ним мельников племянник.
— Тьфу, чтоб вас
всех! — с
сердцем произнес Глеб, поворачивая, однако ж, за угол.
— Ну, что глотку-то дерешь? — с
сердцем сказал приемыш. — Тебе
все смешки да смешки…
Оставшись одна глаз на глаз с Глебом, который
все еще лежал на лавке, она почувствовала вдруг неизъяснимую робость: точно
сердце оторвалось у нее.
Все сердце-то возрадуется, как потянешь уду-то…
— Нет, они мне не дети! Никогда ими не были! — надорванным голосом возразил Глеб. — На что им мое благословение? Сами они от него отказались. Век жили они ослушниками! Отреклись — была на то добрая воля — отреклись от отца родного, от матери, убежали из дома моего… посрамили мою голову, посрамили
всю семью мою,
весь дом мой… оторвались они от моего родительского
сердца!..
По
всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя тем, что недолго остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не стоит заводить шума. Быть может, и это
всего вероятнее, остаток совести — чувство, которое благодаря молодым летам не успело совсем еще погаснуть в
сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
При
всем том страх невольно прохватывал его до самого
сердца; он чувствовал, что дрожали его колени и пересыхало в горле.
— Где уж тут, матушка!.. Я и тогда говорил тебе: слова мои не помогут, только греха примешь! — произнес наконец старик тихим, но глубоко огорченным голосом. — Уж когда твоего старика не послушал — он ли его не усовещевал, он ли не говорил ему! — меня не послушает!.. Что уж тут!.. Я, признаться, и прежде не видел в нем степенства; только и надежда была
вся на покойника! Им только
все держалось… Надо бога просить, матушка, — так и дочке скажи: бога просить надобно. Един он властен над каменным
сердцем!..
По мере приближения к цели
сердце его
все сильней и сильней сдавливалось тем невыразимо тягостным волнением, какое приводится испытывать каждому в минуты, предшествующие свиданию после долгой разлуки. В поспешности человека, который бежит на свидание самое радостное, заключается, кажется, столько же желания скорее освободиться от этого тягостного волнения, сколько нетерпения обнять близких
сердцу.
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать,
все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в
сердце.
— Пришел я из Песочного… // Молюсь за Дему бедного, // За
все страдное русское // Крестьянство я молюсь! // Еще молюсь (не образу // Теперь Савелий кланялся), // Чтоб
сердце гневной матери // Смягчил Господь… Прости! —
Вдруг песня хором грянула // Удалая, согласная: // Десятка три молодчиков, // Хмельненьки, а не валятся, // Идут рядком, поют, // Поют про Волгу-матушку, // Про удаль молодецкую, // Про девичью красу. // Притихла
вся дороженька, // Одна та песня складная // Широко, вольно катится, // Как рожь под ветром стелется, // По
сердцу по крестьянскому // Идет огнем-тоской!..
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо
всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в
сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко
всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст
всю жизнь свою // И за кого умрет.