Неточные совпадения
В одном богатом селении, весьма значительном по количеству земли и числу душ, в грязной, смрадной избе на скотном дворе у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, в сущности весьма незначительное, имело, однако, следствием то, что больная и хилая родильница,
не быв в состоянии вынести мучений, а может быть, и просто от недостатка бабки (что очень часто случается в деревнях), испустила последний вздох вскоре после первого крика
своей малютки.
Ребенок, брошенный на произвол судьбы (окружающие были заняты делом более важным), без сомнения,
не замедлил бы последовать за
своими родителями (и, конечно,
не мог бы сделать ничего лучшего), если б одно из великодушных существ, наполнявших избу,
не приняло в нем участия и
не сунуло ему как-то случайно попавшийся под руку рожок.
Жребий, в благодарность за такое доверие,
не замедлил, по обыкновению, показать собою пример безукоризненного беспристрастия и справедливости: сиротка пришлась на долю скотницы, которая,
не в пример другим бабам, была наделена полдюжиною собственных
своих чад.
Самый нежный отец, самая заботливая мать с невыразимою беспечностью предоставляют
свое детище на волю судьбы, нисколько
не думая даже о физическом развитии ребенка, которое считается у них главным и в то же время единственным, ибо ни о каком другом и мысль
не заходит им в голову.
В первое время она часто
не могла вынести
своего одиночества и, бросив тут же гусиное стадо
свое, возвращалась одна на скотный двор, позабывая и побои скотницы, и все, что могло ожидать ее за такой своевольный поступок.
Теперь, уже
не ожидая намека, спешила она убраться со
своими гусями и утками в поле, лишь бы только скорее вырваться из избы.
Ребенок одичал наконец до того, что раз без особенной причины целых трое суток кряду
не возвращался домой со
своим стадом; голод только мог вынудить его покинуть поля и рощу.
То Кондратьевна, старуха бывалая, слывшая по деревне лекаркою и исходившая на веку
своем много — в Киев на богомолье и в разные другие города, — приковывает внимание слушателей; то тетка Арина, баба также
не менее прыткая и которая, как говорили ее товарки, «из семи печей хлебы едала», строчит сказку
свою узорчатую; то, наконец, громкий, оглушающий хохот раздается вслед за прибаутками другой,
не менее торопливой кумы.
Но робкий нрав ребенка, притом всегдашний гнет, под влиянием которого находился он, и, вдобавок, грубые насмешки, с которыми встречены первые его попытки высказать окружающим все, что лежало на сердце, невольно заставили его хоронить в себе самом
свои впечатления и
не выбрасывать их наружу.
Уж чего ни делали с ним: и знахаря-то призывали заговорить его против хмеля, и Кондратьевна
не раз изощряла
свои знания в лекарском деле, и управляющий секал Карпа, больно секал, — нет, встряхнет, бывало, Карп забубенною, непутною
своей головушкой, когда окончится экзекуция, да вымолвит: «Покорно благодарю, Андрей Андреевич, что дурака учить изволите», и снова принимается за косушку.
Прошло несколько месяцев, и Акулина, как бы накануне
своего заточения,
не переставала тосковать по прежней
своей беззаботной одинокой жизни.
Иногда удавалось Акулине вырваться под каким-нибудь предлогом на минуту из дому;
не нарадуется, бывало,
своему счастью,
не утерпит — выбежит за ворота, и грусть как бы исчезнет, и тоска сойдет с сердца.
Дни и месяцы протянулись обычным
своим порядком,
не принося ни радостей, ни горя, за исключением разве редких, незначительных потасовок, которыми награждал Карп того или другого, когда находила на него дурь рвать лишнюю косушку с сватом или кумом.
Барин этот, отлучавшийся летом из Петербурга
не иначе как куда-нибудь на воды, за границу, конечно, и на этот раз предпочел бы чужие края скучной
своей деревне, если б управляющий, собравшись наконец с духом,
не решился доложить ему о плохом состоянии финансов и вообще о постепенном уменьшении доходов с имений. Известие это, как следует, привело барина в глубокое огорчение.
Он, к глубочайшему
своему прискорбию,
не имеет здесь достаточно времени и места, чтоб войти в подробности касательно приезда помещика, первых его действий и распоряжений; ни слова
не скажет о домашнем его быте, а прямо перескочит на то место, где помещик выступает уже как действующее лицо рассказа.
Девка до того была занята
своими ведрами, что
не только
не слышала голоса барина, но, казалось, даже совсем позабыла, что шла мимо господского дома.
Староста, стоявший в это время за дверью и, по обыкновению
своему или, лучше сказать, по обыкновению всех старост,
не пропустивший ни единого слова из того, что говорилось между мужиками и барином,
не замедлил явиться в переднюю.
Старуха Силантия
не выдержала. С плачем и воплем бросилась она обнимать ноги
своего господина.
— Вестимо, бог до греха
не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна слово молвила, за что, за какую надобу мужу есть тебя, коли ты по добру с ним жить станешь?..
Не люб он тебе?
Не по сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще барин вступился за тебя, а то бы весь век
свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…
— Эх, бабы, бабы! — подхватила третья,
не прерывавшая еще ни разу молчания. — Ну, что вы ее словами-то закидываете?.. Нешто она разве
не знала замужнего житья? Хоть на тебя небось, Домна, было ей время наглядеться, а ты же еще и уговариваешь ее… Эх! Знамая песня: чужую беду руками разведу, а к
своей так ума
не приложу… век с мужем-то изжить
не поле перейти… она, чай, сама это ведает…
— И то правда, — подхватила какая-то близ стоявшая кума, — вестимо, полно грустить…
Не надсаживай, Акулина,
своего здоровьица некрепкого по-пустому… брось кручину; авось бог милостив…
Надежда, вкравшись раз в душу Акулины, укрепила ее. Она ждала только удобного случая, чтоб броситься к ногам барина. Полная уверенности в том, что он
не откажет ей
своею милостью, она принялась караулить Ивана Гавриловича.
Необходимо здесь заметить, что чувство это было в ней совершенно бессознательно, ибо Иван Гаврилович был, как уже известно, человек добрый, благонамеренный и отнюдь
не давал
своим подчиненным повода трепетать в его присутствии.
Надежда
не покидала, однако, Акулину; еще накануне
своей свадьбы всю ночь провела она на коленях, умоляя святых угодников защитить ее, укрепить ее духом. Но, как на беду, в воскресенье утром Иван Гаврилович ни разу
не вышел из хором, и Акулина, выжидавшая его за сараем, могла только видеть, как коляска помчала его вместе с барынею по дороге в церковь.
Тут, ввиду исчезнувшей надежды, гибели неминуемой и неизбежной, почувствовала она, что
не в силах бороться долее с
своим горем; сердце ее перестало биться, глаза подернулись темною пеленою, и, как подрубленная молодая береза, покатилась бедная на землю.
Вскоре Пахомка (старший сын скотницы и дружка невесты) появился на пороге; за ним, крестясь и кланяясь, вошли по порядку жених, его отец, мать, дружка и родственники. Все они казались
не слишком-то радостными; один дружка жениха скалил зубы, подмигивал близ стоявшим бабам да весело встряхивал курчавою
своею головою.
Силантий, казалось, совсем распоясался и чествовал гостей
своих не на шутку.
Что же ты!.. — кричал Силантий, обращаясь к Акулине, которая молча и неподвижно сидела на месте и, несмотря на увещания соседок,
не выпивала
своего стакана.
Как ни весело было, однако пирушке должен же быть конец. Уж вечерело, когда стали расходиться. Кто, придерживаясь к плетню, побрел к себе домой; кто помощию рук и ног соседей и
своих собственных карабкался вон, сам
не зная куда; кто присоединился к общей массе народа, толкавшейся с песнями перед барскими хоромами.
Само собою разумеется, что такое усердие
не могло проявиться в нем без особенной причины; он наверняка об эту пору думал поймать соседей, взявших с некоторого времени повадку пускать лошадей
своих на его гречиху и овес.
Недаром с весны скалю зубы-то… постой…» Но Григорий, должно быть, нес чистую напраслину на соседей
своих, ибо сколько ни обходил поля, сколько ни высматривал его, нигде
не было заметно ни истоптанного места, ни даже следа конского или человечьего: овес и гречиха были невредимы.
— Да… а помнишь, как летось батька твой поймал на
своих горохах мою кобылу да слупил целковый-рубль?.. Этого ты
не помнишь?
—
Свой пар, дядя Сысой,
не пахан стоит…
Но Кириле
не в диковинку были такие хлопоты; он
не упускал даже случая перекинуться словом то с тем, то с другим из гостей
своих.
— Вестимо, ни твоей, ни
своей души обижать
не стану.
Василиса и Дарья стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось,
не старалась скрывать
своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала на всю избу…
— И куды, кормилец ты наш, ломлива! И
не ведает господь, что за баба такая… — сказала Василиса, показывая голову из
своей прятки.
— Давай, тетка Дарья… хошь
свое давай… Ишь, леший! Ничего
не принес!..
Брюзгливая, хворая, она никому
не давала покоя
своими жалобами, слезами и беспрестанным хныканьем; старуха вечно представляла из себя какую-то несчастную, обиженную и
не переставала плакаться на судьбу
свою, хотя
не имела к тому никакого повода.
— Знай
своих; про то мое дело ведать, будет ли в нем прок; небось,
не хуже твоих выйдет».
Они
не откладывали дел
своих в долгий ящик и потому решили немедленно ехать на базар,
не сообразив в первом пылу удачи, что такая поспешность могла как раз накликать им беду.
Ко всем дурным наклонностям, которыми так щедро снабдила Григория фабричная жизнь, она поселила в нем еще расположение к ерофеичу — средству, без которого никак
не обходится простолюдин, успевший уже нащупать в сапогах
своих лишние гроши.
Мы уже видели, что бедная женщина сильно
не приходилась по нраву новой родне
своей; неволя, с какою попала она замуж за Григория, имевшего в виду другую, богатую, «здоровенную» бабу, была одною из главных причин всеобщей к ней ненависти.
Видя, что ни покорность, ни труды, ни смирение — ничто
не действовало, она решилась идти наперекор
не только мужу, но даже всей родне
своей, перед которой незадолго еще так трепетала.
Поступь ее стала медленна; идучи, она беспрерывно останавливалась, прикладывала тощую
свою руку к груди, и вслед за тем слышался тяжелый, жестокий, долго
не прерывавшийся кашель.
Сострадательность их
не замедлила вскоре обнаружиться в полной
своей силе.
Жена управляющего каждодневно наведывалась в избу Григория. Истинно добрая женщина эта употребляла все
свои силы, все
свои слабые познания в медицине, чтобы только помочь Акулине. Она
не жалела времени. Но было уже поздно: ничего
не помогало. Больной час от часу становилось хуже да хуже.
— Что ты, Гриша, пораскраснелся? — заметила Василиса,
не покидавшая с сестрою прежнего
своего места. — Выпил, что ли, для куража?..
Григорий, ошеломленный вином, ни на что
не обращал внимания и знай только хлестал и стегал несчастную
свою клячу, которая то и дело вязла в оврагах…