Неточные совпадения
Потемневшее от пыли голубое южное небо — мутно; жаркое солнце смотрит в зеленоватое
море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями турецких фелюг
и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань. Закованные в гранит волны
моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются
и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.
И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны
и жалки: их фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли, в
море зноя
и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами
и всем, что они создали.
Шум — подавлял, пыль, раздражая ноздри, — слепила глаза, зной — пек тело
и изнурял его,
и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно
и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет,
и тогда в городе, на
море, в небе станет тихо, ясно, славно…
Раздалось двенадцать мерных
и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей
и плеск
моря стали слышней. Это — наступило время обеда.
Ночь была темная, по небу двигались толстые пласты лохматых туч,
море было покойно, черно
и густо, как масло.
Море отражало огни фонарей
и было усеяно массой желтых пятен.
Казалось, что там, на краю
моря, их бесконечно много
и они всегда будут так равнодушно всползать на небо, задавшись злой целью не позволять ему никогда больше блестеть над сонным
морем миллионами своих золотых очей — разноцветных звезд, живых
и мечтательно сияющих, возбуждая высокие желания в людях, которым дорог их чистый блеск.
Он, вор, любил
море. Его кипучая нервная натура, жадная на впечатления, никогда не пресыщалась созерцанием этой темной широты, бескрайной, свободной
и мощной.
И ему было обидно слышать такой ответ на вопрос о красоте того, что он любил. Сидя на корме, он резал рулем воду
и смотрел вперед спокойно, полный желания ехать долго
и далеко по этой бархатной глади.
На
море в нем всегда поднималось широкое, теплое чувство, — охватывая всю его душу, оно немного очищало ее от житейской скверны. Он ценил это
и любил видеть себя лучшим тут, среди воды
и воздуха, где думы о жизни
и сама жизнь всегда теряют — первые — остроту, вторая — цену. По ночам над
морем плавно носится мягкий шум его сонного дыхания, этот необъятный звук вливает в душу человека спокойствие
и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты…
Сзади виднелись тоже какие-то черные остовы, а спереди, в отверстие между стеной
и бортом этого гроба, видно было
море, молчаливое, пустынное, с черными над ним тучами.
А кругом все молчало. Ни звука, кроме вздохов
моря. Тучи ползли по небу так же медленно
и скучно, как
и раньше, но их все больше вздымалось из
моря,
и можно было, глядя на небо, думать, что
и оно тоже
море, только
море взволнованное
и опрокинутое над другим, сонным, покойным
и гладким. Тучи походили на волны, ринувшиеся на землю вниз кудрявыми седыми хребтами,
и на пропасти, из которых вырваны эти волны ветром,
и на зарождавшиеся валы, еще не покрытые зеленоватой пеной бешенства
и гнева.
Лодка теперь кралась по воде почти совершенно беззвучно. Только с весел капали голубые капли,
и когда они падали в
море, на месте их падения вспыхивало ненадолго тоже голубое пятнышко. Ночь становилась все темнее
и молчаливей. Теперь небо уже не походило на взволнованное
море — тучи расплылись по нем
и покрыли его ровным тяжелым пологом, низко опустившимся над водой
и неподвижным. А
море стало еще спокойней, черней, сильнее пахло теплым, соленым запахом
и уж не казалось таким широким, как раньше.
Слева
и справа от лодки из черной воды поднялись какие-то здания — баржи, неподвижные, мрачные
и тоже черные. На одной из них двигался огонь, кто-то ходил с фонарем.
Море, гладя их бока, звучало просительно
и глухо, а они отвечали ему эхом, гулким
и холодным, точно спорили, не желая уступить ему в чем-то.
…Впереди лодки, далеко на горизонте, из черной воды
моря поднялся огромный огненно-голубой меч, поднялся, рассек тьму ночи, скользнул своим острием по тучам в небе
и лег на грудь
моря широкой, голубой полосой.
Казалось, они долго были на дне
моря, увлеченные туда могучей силой бури,
и вот теперь поднялись оттуда по велению огненного меча, рожденного
морем, — поднялись, чтобы посмотреть на небо
и на все, что поверх воды…
И он опять поднялся кверху из глубин
моря, этот страшный голубой меч, поднялся, сверкая, снова рассек ночь
и снова лег уже в другом направлении.
Холодное голубое сияние, разрубавшее тьму, заставляя
море светиться серебряным блеском, имело в себе нечто необъяснимое,
и Гаврила опять впал в гипноз тоскливого страха.
А Челкаш торжествовал. Его привычные к потрясениям нервы уже успокоились. У него сладострастно вздрагивали усы
и в глазах разгорался огонек. Он чувствовал себя великолепно, посвистывал сквозь зубы, глубоко вдыхал влажный воздух
моря, оглядывался кругом
и добродушно улыбался, когда его глаза останавливались на Гавриле.
Ветер пронесся
и разбудил
море, вдруг заигравшее частой зыбью. Тучи сделались как бы тоньше
и прозрачней, но все небо было обложено ими. Несмотря на то что ветер, хотя еще легкий, свободно носился над
морем, тучи были неподвижны
и точно думали какую-то серую, скучную думу.
Море проснулось. Оно играло маленькими волнами, рождая их, украшая бахромой пены, сталкивая друг с другом
и разбивая в мелкую пыль. Пена, тая, шипела
и вздыхала, —
и все кругом было заполнено музыкальным шумом
и плеском. Тьма как бы стала живее.
Кое-где ветер прорывал тучи,
и из разрывов смотрели голубые кусочки неба с одной-двумя звездочками на них. Отраженные играющим
морем, эти звездочки прыгали по волнам, то исчезая, то вновь блестя.
Лодка колыхалась на волнах, шаловливо плескавшихся о ее борта, еле двигалась по темному
морю, а оно играло все резвей
и резвей.
Он вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутой волнением
и плывшей куда-то в
море.
Над ними небо, серое, ровно затянутое тучами,
и лодкой играет мутно-зеленое
море, шумно подбрасывая ее на волнах, пока еще мелких, весело бросающих в борта светлые, соленые брызги.
Оттуда по
морю льется глухой гул, рокочущий
и вместе с плеском волн создающий хорошую, сильную музыку…
Песчаный
и пустынный берег дрогнул от его крика,
и намытые волнами
моря желтые волны песку точно всколыхнулись. Дрогнул
и Челкаш. Вдруг Гаврила сорвался с своего места, бросился к ногам Челкаша, обнял их своими руками
и дернул к себе. Челкаш пошатнулся, грузно сел на песок
и, скрипнув зубами, резко взмахнул в воздухе своей длинной рукой, сжатой в кулак. Но он не успел ударить, остановленный стыдливым
и просительным шепотом Гаврилы...
— Ведь я что думал? Едем мы сюда… думаю… хвачу я его — тебя — веслом… рраз!.. денежки — себе, его — в
море… тебя-то… а? Кто, мол, его хватится?
И найдут, не станут допытываться — как да кто. Не такой, мол, он человек, чтоб из-за него шум подымать!.. Ненужный на земле! Кому за него встать?
Они сплетали целую сеть из ниток воды — сеть, сразу закрывшую собой даль степи
и даль
моря.
Долго ничего не было видно, кроме дождя
и длинного человека, лежавшего на песке у
моря.
Дождь лил, как из ведра.
Море глухо роптало, волны бились о берег бешено
и гневно. Два человека помолчали.
Море выло, швыряло большие, тяжелые волны на прибрежный песок, разбивая их в брызги
и пену. Дождь ретиво сек воду
и землю… ветер ревел… Все кругом наполнялось воем, ревом, гулом… За дождем не видно было ни
моря, ни неба.
Скоро дождь
и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша
и следы молодого парня на прибрежном песке…
И на пустынном берегу
моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми.