Неточные совпадения
Я уже знаю, что Василий Семенов еще недавно — шесть лет тому назад —
был тоже рабочим, пекарем, сошелся с женою своего
хозяина, старухой, научил ее извести пьяницу-мужа мышьяком и забрал все дело его в свои руки, а ее — бьет и до того запугал, что она готова, как мышь, жить под полом, лишь бы не попадаться на глаза ему. Мне рассказали эту историю просто, как очень обычное, — даже зависти к удачнику я не уловил в рассказе.
Воодушевление пекаря
было непонятно мне и раздражало меня — я уже имел достаточно оснований думать и говорить о
хозяевах иначе.
Когда наступала моя очередь укладывать крендели, — стоя у стола я рассказывал ребятам все, что знал и что — на мой взгляд — они тоже должны
были знать. Чтобы заглушить ворчливый шум работы, нужно
было говорить громко, а когда меня слушали хорошо, я, увлекаясь, повышал голос и,
будучи застигнут
хозяином в такой момент «подъема духа», получил от него прозвище и наказание.
Он бесшумно явился за спиною у меня в каменной арке, отделявшей мастерскую от хлебопекарни; пол хлебопекарни
был на три ступеньки выше пола нашей мастерской, —
хозяин встал в арке, точно в раме, сложив руки на животе, крутя пальцами, одетый — как всегда — в длинную рубаху, завязанную тесьмой на жирной шее, тяжелый и неуклюжий, точно куль муки.
Я устроил из лучины нечто вроде пюпитра и, когда — отбив тесто — становился к столу укладывать крендели, ставил этот пюпитр перед собою, раскладывал на нем книжку и так — читал. Руки мои не могли ни на минуту оторваться от работы, и обязанность перевертывать страницы лежала на Милове, — он исполнял это благоговейно, каждый раз неестественно напрягаясь и жирно смачивая палец слюною. Он же должен
был предупреждать меня пинком ноги в ногу о выходе
хозяина из своей комнаты в хлебопекарню.
Хозяин в женской лисьей шубке стоял около мешков муки, их
было сотни полторы, даже треть не убралась бы в тесные сени. Я сказал ему это, — он издевательски усмехнулся, отвечая...
С неделю
хозяин не показывался в мастерскую и расчета мне не давал, а я не настаивал на нем, — идти
было некуда, а здесь жизнь становилась с каждым днем все интереснее.
— Ничего-о!
Хозяин велел — надобно стараться… Чей хлеб
едим?
Я пошел к
хозяину: он только что проснулся, толстое лицо
было измято и серо, мокрые волосы гладко прилизаны к буграм неправильного черепа; он сидел за столом, широко расставив ноги, длинная розовая рубаха натянулась на коленях, и в ней, как в люльке, лежал дымчатый кот.
Хозяин поднялся и снова тихо пошел вокруг свиней,
напевая вполголоса...
Мастерская загоготала, засвистала, все взглянули друг на друга ласково, ясными, довольными глазами: отодвигалась куда-то месть
хозяина за свиней, и во время его запоя можно
было меньше работать.
В темноте мне не видно
было выражения его круглого, как блин, лица, но голос
хозяина звучал незнакомо. Я сел рядом с ним, очень заинтересованный; опустив голову, он дробно барабанил пальцами по стакану, стекло тихонько звенело.
— Верно! Признал. Только — нужно, чтобы я дал тебе дорогу, а я могу не дать… Хотя я — все вижу, все знаю! Гараська у меня — вор. Ну, он тоже умный и, ежели не оступится, в острог не попадет, —
быть ему
хозяином! Живодер
будет людям! Тут — все воры и хуже скота… просто — падаль! А ты к ним ластишься… Это даже понять нельзя, такая это глупость у тебя.
— Умный человек должен целить в
хозяева, а не мимо! Народищу — множество, а
хозяев — мало, и оттого все нехорошо… фальшиво все и непрочно! Вот
будешь смотреть, увидишь больше, — тогда отвердеет сердчишко, поймешь сам, что вредный самый народ — это которые не заняты в деле. И надо весь лишний народ в дело пустить, чтобы зря не шлялся. Дерево гниет и то — жалко, сожги его — тепло
будет, — так и человек. Понял ли?
Хозяин закрыл книгу, сунул ее под себя и протяжно зевнул. Рта не перекрестил — рот у него
был широкий, точно у жабы.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда
хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами
было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Мне пора
было топить печь, я встал и сказал об этом
хозяину, — он тоже поднялся, открыл ларь, похлопал ладонью по тесту и сказал...
До встречи с ним я уже много видел грязи душевной, жестокости, глупости, — видел не мало и хорошего, настояще человечьего. Мною
были прочитаны кое-какие славные книги, я знал, что люди давно и везде мечтают о другом ладе жизни, что кое-где они пробовали — и неутомимо пробуют — осуществить свои мечты, — в душе моей давно прорезались молочные зубы недовольства существующим, и до встречи с
хозяином мне казалось, что это — достаточно крепкие зубы.
Я знал, чувствовал, что он — неправ в спокойном отрицании всего, во что я уже верил, я ни на минуту не сомневался в своей правде, но мне трудно
было оберечь мою правду от его плевков; дело шло уже не о том, чтобы опровергнуть его, а чтоб защитить свой внутренний мир, куда просачивался яд сознания моего бессилия пред цинизмом
хозяина.
— А ты — молчи, знай! — сказал он, поняв меня и весело поблескивая подсиненными белками вороватых глаз. — Ежели
хозяин,
будучи поумнее всех тут, с тобою спорит — стало
быть, в твоих речах
есть гвозди!..
— Что
было — сплыло, а что
есть, то — здесь! А здесь я —
хозяин и могу говорить все, тебе же законом указано слушать меня — понял? Читай, Грохало!
— Нет,
хозяином тебе не
быть; никогда ты никакого дела не устроишь… Больно уж ты словесный… изойдешь, истратишься на слова, и разнесет тебя ветром зря… никому без пользы…
Хозяин стоял, заложив руки за спину, лицо у него
было мокрое, рубаха сырая.
— Усьнацатъ, — как говорила она ломаным языком. Сирота, она
была привезена из Баронска, [Баронск — ныне город Маркс, Саратовской области.]
хозяин нашел ее в публичном доме, куда она попала, по ее словам...
Было трудно понять: пьян
хозяин или трезв, но — болен? Он тяжело шевелил языком и губами, точно не мог размять надуманные им жесткие слова. В этот раз он
был особенно неприятен, и, сквозь дрему глядя в печь, я перестал слушать его мурлыкающий голос.
—
Пой! — вдруг взвизгнул
хозяин.
Дня через два, ночью, посадив хлеб в печь, я заснул и
был разбужен диким визгом: в арке, на пороге крендельной, стоял
хозяин, истекая скверной руганью, — как горох из лопнувшего мешка, сыпались из него слова одно другого грязнее.
Он сидел на постели, занимая почти треть ее. Полуодетая Софья лежала на боку, щекою на сложенных ладонях; подогнув одну ногу, другую — голую — она вытянула на колени
хозяина и смотрела встречу мне, улыбаясь, странно прозрачным глазом.
Хозяин, очевидно, не мешал ей, — половина ее густых волос
была заплетена в косу, другая рассыпалась по красной, измятой подушке. Держа одною рукой маленькую ногу девицы около щиколотки, пальцами другой
хозяин тихонько щелкал по ногтям ее пальцев, желтым, точно янтарь.
В окошке над столом тихонько
пел ржавый вертун жестяной форточки, и самовар тоже
напевал, — речь
хозяина не мешала слушать эти звуки.
Противная тяжесть легла на сердце —
хозяин как будто рассчитанно медленно поднимал свою короткую, тяжелую руку, и — нельзя
было понять, вышибет он рюмку или примет?
— Черт его принес, — тихо добавил Артем.
Хозяин молча, механически
пил стакан за стаканом пиво и внушительно покашливал, точно собираясь что-то сказать. Меня он не замечал, лишь иногда взгляд его останавливался на моем лице, ничего не выражая и как бы не видя ничего.
Сошли по четырем ступеням в маленькую комнату полуподвального этажа,
хозяин пробрался в угол потемнее, плотно сел на толстоногий табурет, оглянулся, как бы считая столики, — их
было пять, кроме нашего, все покрыты розово-серыми тряпочками. За стойкой, дремотно покачивая седою головой в темном платке, вязала чулок маленькая старушка.