Неточные совпадения
…Играл ветер-поземок, вздымая сухой серый снег, по двору метались клочья сена, ленты мочала, среди двора стоял круглый, пухлый человек
в длинной — до пят — холщовой татарской рубахе и
в глубоких резиновых галошах на босую
ногу. Сложив руки на вздутом животе, он быстро вертел короткие большие пальцы, — один вокруг другого, — щупал меня маленькими разноцветными глазами, — правый — зеленый, а левый — серый, — и высоким голосом говорил...
В кумачной, без пояса, рубахе, с голой грудью, красиво поросшей узором курчавых волос, он, поджарый и вертлявый, напоминает трактирного танцора, и жалко видеть на его стройных
ногах тяжелые, точно из чугуна литые опорки.
Зеленело
в глазах, и тряслись
ноги. Ребята работали во всю силу, как будто торопясь окончить одно и приняться за другое дело.
Я взял измятую книжку, выпустил руку хозяина и отошел на свое место, а он, наклоня голову, прошел, как всегда, молча на двор.
В мастерской долго молчали, потом пекарь резким движением отер пот с лица и, топнув
ногою, сказал...
…Я стою
в сенях и, сквозь щель, смотрю во двор: среди двора на ящике сидит, оголив
ноги, мой хозяин, у него
в подоле рубахи десятка два булок. Четыре огромных йоркширских борова, хрюкая, трутся около него, тычут мордами
в колени ему, — он сует булки
в красные пасти, хлопает свиней по жирным розовым бокам и отечески ласково ворчит пониженным, незнакомым мне голосом...
Подвизгивая, хрюкая и чавкая, йоркширы суют тупые, жадные морды
в колени хозяина, трутся о его
ноги, бока, — он, тоже взвизгивая, отпихивает их одною рукой, а
в другой у него булка, и он дразнит ею боровов, то — поднося ее близко к пастям, то — отнимая, и трясется
в ласковом смехе, почти совершенно похожий на них, но еще более жуткий, противный и — любопытный.
В комнате стоял тяжелый запах водки, соленых грибов, копченой рыбы, а мимо окон, точно огромные ножницы, молча стригущие что-то, мелькали
ноги прохожих.
Кормление свиней считалось обидным и тяжелым наказанием: йоркширы помещались
в темном, тесном хлеве, и когда человек вносил к ним ведра корма, они подкатывались под
ноги ему, толкали его тупыми мордами, редко кто выдерживал эти тяжелые любезности, не падая
в грязь хлева.
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят идти
в хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять рабочих, и начиналась — к великому наслаждению хозяина — веселая охота; сначала люди относились к этой дикой гоньбе с удовольствием, видя
в ней развлечение, но скоро уже задыхались со зла и усталости; упрямые свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая
в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал
ногами, свистел и визжал...
И действительно смешно, должно быть, было смотреть, как по двору быстро мечутся туши розового жира, а вслед им бегают, орут, размахивая руками, тощие двуногие, напудренные мучной пылью,
в грязных лохмотьях,
в опорках на босую
ногу, — бегают и падают или, ухватив борова за
ногу, — влачатся по двору.
На третий день, утром, когда я вошел
в хлев, они не бросились — как всегда было — под
ноги мне, а, сбившись кучей
в темном углу, встретили меня незнакомым, сиплым хрюканьем. Осветив их огнем фонаря, я увидал, что глаза животных как будто выросли за ночь, выкатились из-под седых ресниц и смотрят на меня жалобно, с великим страхом и точно упрекая. Тяжелое дыхание колебало зловонную тьму, и плавал
в ней охающий, точно человечий, стон.
Я пошел к хозяину: он только что проснулся, толстое лицо было измято и серо, мокрые волосы гладко прилизаны к буграм неправильного черепа; он сидел за столом, широко расставив
ноги, длинная розовая рубаха натянулась на коленях, и
в ней, как
в люльке, лежал дымчатый кот.
Раз и два обошел их, все ускоряя шаги, и вдруг как-то сорвался с места, побежал кругами, подскакивая, сжав кулаки, тыкая ими
в воздух. Полы шубы били его по
ногам, он спотыкался, чуть не падал, останавливаясь, встряхивал головою и тихонько выл. Наконец он, — тоже как-то сразу, точно у него подломились
ноги, — опустился на корточки и, точно татарин на молитве, стал отирать ладонями лицо.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела
в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки.
В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая
нога пекаря, вся
в язвах.
Поглядев правым глазом
в стакан, он вздохнул шумно и выплеснул водку
в приямок, перед печью, потом шагнул туда сам и сел на пол, свесив
ноги в приямок.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у
ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас,
в стене, почти
в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
В крендельной зашлепали по полу босые
ноги, спотыкаясь во тьме, на меня наткнулся Артем, встрепанный, широко, точно лунатик, открывший свои хорошие, невеселые глаза.
Выкатившись из двери своей комнаты, круглый и ленивый, он, покрякивая, садился на пол, на край приямка, спуская
в него голые
ноги, как
в могилу; вытягивал перед лицом короткие лапы, рассматривал их на огонь прищуренным зеленым глазом и, любуясь густой кровью, видной сквозь желтую кожу, заводил часа на два странный разговор, угнетавший меня.
Он тяжко поднялся на
ноги и, ни на кого не глядя, пошел
в свою комнату.
Выла и стонала февральская вьюга, торкалась
в окна, зловеще гудела
в трубе; сумрак пекарни, едва освещенной маленькой лампой, тихо колебался, откуда-то втекали струи холода, крепко обнимая
ноги; я месил тесто, а хозяин, присев на мешок муки около ларя, говорил...
Спустив
ноги в приямок, он грузно шлепнулся на пол, поставил графин рядом с собою и наклонился, заглядывая
в печь.
Усталый, он лег, распустился по грязному полу и засопел, а
ноги его висели
в приямке, красные
в отсветах веселого огня.
Неряшливая, всегда растрепанная и замазанная, с оборванными пуговицами на кофте,
в туфлях на босую
ногу, она производила впечатление тридцатилетней, а лет ей было...
Я перекинул ее через себя так, что она ударилась
в стену ступнями
ног и тихонько, по-детски обиженно заплакала, охая.
Мне стало и жалко ее и стыдно пред нею. Сидя на полу, спиною ко мне, она качалась, прикрывая вскинувшимися юбками белые, шлифованные
ноги, и было
в наготе ее что-то трогательно беспомощное — особенно
в том, как она шевелила пальцами босых маленьких
ног, — туфли слетели с них.
Иногда он выходит из комнаты, переставляя короткие
ноги медленно, стуча о пол пятками излишне тяжко и твердо — идет прямо на человека, отталкивая его
в сторону жутким взглядом невидящих глаз.
Из крендельном выскакивали рабочие, молча сбиваясь
в тесную кучу, —
в сумраке утра лиц не видно было, но чувствовалось, что все испуганы. Сашка катился к их
ногам, вздыхая...
Высоко вскидывая передние
ноги, круто согнув шею, мимо меня плывет лошадь — большая, серая
в темных пятнах; сверкает злой, налитый кровью глаз. На козлах, туго натянув вожжи, сидит Егор, прямой, точно вырезанный из дерева;
в пролетке развалился хозяин, одетый
в тяжелую лисью шубу, хотя и тепло.
Он сидел на постели, занимая почти треть ее. Полуодетая Софья лежала на боку, щекою на сложенных ладонях; подогнув одну
ногу, другую — голую — она вытянула на колени хозяина и смотрела встречу мне, улыбаясь, странно прозрачным глазом. Хозяин, очевидно, не мешал ей, — половина ее густых волос была заплетена
в косу, другая рассыпалась по красной, измятой подушке. Держа одною рукой маленькую
ногу девицы около щиколотки, пальцами другой хозяин тихонько щелкал по ногтям ее пальцев, желтым, точно янтарь.
И, широко растворив дверь, он, твердо упираясь короткими
ногами в истертые ступени, медленно поднял свой тяжелый живот на улицу.
Я вижу, как он, развалив свое большое тело по сиденью пролетки, колышется
в ней, остро поглядывая на все мимо бегущее зеленым глазом. Деревянный Егор торчит на козлах, вытянув руки, как струны, серая, злая лошадь вымахивает крепкие
ноги, звучно цокая подковами о холодный камень мостовой.