Неточные совпадения
За девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей, но все они умерли.
С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти — они были не нужны ему. Жену он бил уже
на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную
руку и без злобы, а просто по пословице: «люби жену — как душу, тряси ее — как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене, и он уже бил ее
с наслаждением, за то, что она не родит ему сына.
— «Был человек в земле Уц…» — начинал Маякин сиплым голосом, и Фома, сидевший рядом
с Любой в углу комнаты
на диване, уже знал, что сейчас его крестный замолчит и погладит себя
рукой по лысине.
Игнат бывал у Маякиных каждый день, привозил сыну игрушек, хватал его
на руки и тискал, но порой недовольно и
с худо скрытым беспокойством говорил ему...
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса
с завязанными платком глазами, разведя широко
руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась
на стулья и столы, или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в
руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг
на друга, смеются, кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается
с ее веселым плеском.
Фома видел, как отец взмахнул
рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал
на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать…
На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел
на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел
с носилками мимо Фомы,
на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Игнат нес ко рту кусок хлеба
с икрой, но
рука его остановилась, удержанная восклицанием сына; он вопросительно взглянул
на его склоненную голову и спросил...
Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал
с места, схватил его
на руки и крепко прижал к груди.
Фома, облокотясь
на стол, внимательно слушал отца и, под сильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно, то себя самого: осторожно,
с протянутыми вперед
руками, по зыбкой почве он подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное что-то…
Ефим опасливо смотрел
на молодого хозяина и, оттопырив губы, почмокивал ими, а хозяин
с гордым лицом слушал быструю речь приемщика, крепко пожимавшего ему
руку.
Он возился в сумраке, толкал стол, брал в
руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их
на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла к нему и стояла рядом
с ним,
с улыбкой глядя в лицо ему и
на его дрожащие
руки.
На бледном лице Фомы выступили красные пятна, он переступил
с ноги
на ногу, судорожным движением спрятал
руки в карманы пиджака и ровным, твердым голосом сказал...
Он был зол
на Фому и считал себя напрасно обиженным; но в то же время почувствовал над собой твердую, настоящую хозяйскую
руку. Ему, годами привыкшему к подчинению, нравилась проявленная над ним власть, и, войдя в каюту старика-лоцмана, он уже
с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему сцену
с хозяином.
У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял
на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись
руками в перила, неподвижно, не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него вдаль вместе
с пристанью и
с берегом.
Крикнув, он пошатнулся
на ногах. Крестный тотчас же подхватил его под
руки и стал толкать ко гробу, напевая довольно громко и
с каким-то азартом...
На кладбище, при пении вечной памяти, он снова горько и громко зарыдал. Крестный тотчас же схватил его под
руку и повел прочь от могилы,
с сердцем говоря ему...
Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился
на пороге маленького номера
с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, — он увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит
на кровати, упершись в нее
руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит
на коленях, Но, и согнувшись, он был велик…
— Черт знает что такое!.. — Он остановился,
с недоумением пожал плечами, махнув
рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая
на Фому. — Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич…
Компания расположилась
на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки.
На плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины
с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли,
на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя
на корточках, грел
руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь
на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Однажды в полдень воскресенья Яков Маякин пил чай у себя в саду. Расстегнув ворот рубахи и обмотав шею полотенцем, он сидел
на скамье под навесом зелени вишен, размахивал
руками в воздухе, отирая пот
с лица, и немолчно рассыпал в воздухе быструю речь.
— Пароход — там! — Ефим сунул
рукой куда-то в воздух и тяжело переступил
с ноги
на ногу.
Люди
на лесах и палубах что-то вязали, рубили, пилили, вбивали гвозди, везде мелькали большие
руки с засученными по локти рукавами рубах.
Русый и кудрявый парень
с расстегнутым воротом рубахи то и дело пробегал мимо него то
с доской
на плече, то
с топором в
руке; он подпрыгивал, как разыгравшийся козел, рассыпал вокруг себя веселый, звонкий смех, шутки, крепкую ругань и работал без устали, помогая то одному, то другому, быстро и ловко бегая по палубе, заваленной щепами и деревом. Фома упорно следил за ним и чувствовал зависть к этому парню.
— Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол… А ты знаешь, что я смирен
с вами и не поднимается
рука у меня
на вашу сестру… Выгоните ее к черту!
Ее ласки были крайне редки; они всегда смягчали одинокого старика, и хотя он не отвечал
на них почему-то, но — все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив
с них ее
руки, он сказал ей...
Горький укор, ядовитое презрение выразились
на лице старика.
С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил
с него и, заложив
руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
А природа внушала свое, и девушка при виде молодых матерей
с детьми
на руках чувствовала тоскливое и обидное томление.
Ежов остановился и, схватившись за голову
руками, постоял
с минуту, пошатываясь
на ногах.
Молодые люди, оставшись один
на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть, почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин,
с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой
рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки...
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее — где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке,
с медалями
на груди, стоял в дверях, раскинув
руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился
с ними.
— Чтобы раз навсегда покончить
с этим, — серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая
рукой по колену, — я скажу вам теперь же, как все это было. Я был сослан в Сибирь
на поселение
на шесть лет и все время ссылки жил в Ленском горном округе… в Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев — вот и все!
Она то и дело появлялась в комнате. Ее лицо сияло счастьем, и глаза
с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук
с карманами
на боках и
с большими пуговицами. Она ходила
на цыпочках и как-то все вытягивала шею по направлению к брату. Фома вопросительно поглядывал
на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери
с тарелками и бутылками в
руках.
Фома вслушался в песню и пошел к ней
на пристань. Там он увидал, что крючники, вытянувшись в две линии, выкатывают
на веревках из трюма парохода огромные бочки. Грязные, в красных рубахах
с расстегнутыми воротами, в рукавицах
на руках, обнаженных по локоть, они стояли над трюмом и шутя, весело, дружно, в такт песне, дергали веревки. А из трюма выносился высокий, смеющийся голос невидимого запевалы...
— Проворне, ребята, проворне! — раздался рядом
с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек
с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел
на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой
рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему
рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и
на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову
руку и заговорила
с шипением и свистом...
Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и падали, купцы лезли
на Маякина
с бокалами в
руках, возбужденные, радостные, иные со слезами
на глазах.
Зубов не ожидал нападения и замер
на месте
с поднятой кверху
рукой. Но потом он завизжал тонким голосом, странно подскочив
на месте...
Ему развязали ноги, но
руки оставили связанными. Когда он поднялся, то посмотрел
на всех и
с жалкой улыбкой сказал тихонько...
Фома, согнувшись,
с руками, связанными за спиной, молча пошел к столу, не поднимая глаз ни
на кого. Он стал ниже ростом и похудел. Растрепанные волосы падали ему
на лоб и виски; разорванная и смятая грудь рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел головой, чтобы сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно,
с улыбкой взглянул ему в глаза и сказал...
— Вот-с! —
с горечью вскричал Маякин, указывая
рукой на крестника. — Видите?