Неточные совпадения
Игнат молчал, пристально глядя на лицо жены, утонувшее в белой подушке, по которой, как мертвые змеи, раскинулись темные пряди волос. Желтое, безжизненное, с черными пятнами вокруг огромных, широко раскрытых глаз — оно
было чужое ему. И взгляд этих страшных глаз, неподвижно устремленный куда-то вдаль, сквозь стену, — тоже
был незнаком Игнату.
Сердце его, стиснутое тяжелым предчувствием, замедлило радостное биение.
Он знал, что это
были баржи, но знание не успокаивало его,
сердце билось неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
Живи так, чтобы на старости
было чем молодые годы вспомянуть… вот я вспомнила себя и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила…
Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и тела женщины, он жадно
пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид парня угрюмого, глуповатого, и
напоила его
сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности.
Будет она из тебя сок
пить, а себя сбережет, — только даром
сердце тебе надсадит…
От слез ее вся грудь рубашки Фомы
была мокрая, от них в
сердце его, полном угрюмой тревоги,
было тяжко и холодно.
— А ты, парень, чего окаменел? Отец
был стар, ветх плотью… Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь… стало
быть, не следует прежде времени мертветь… Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо, ибо сказано: «егда душа от тела имать нуждею восхититися страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых…» — значит, весь ты для него теперь ничего не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся… А живой о живом пещись должен… Ты лучше плачь — это дело человеческое… очень облегчает
сердце…
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать… Отец твой
был крупный человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в жизни он брал успех не умом, а
сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а то одному жутко
будет в доме…
— Этим не надо смущаться… — покровительственно говорила Медынская. — Вы еще молоды, а образование доступно всем… Но
есть люди, которым оно не только не нужно, а способно испортить их… Это люди с чистым
сердцем… доверчивые, искренние, как дети… и вы из этих людей… Ведь вы такой, да?
Все это
было неприятно юноше и очень задевало его самолюбие. Но порой она
была пряма, проста, как-то особенно дружески ласкова к нему; тогда у него раскрывалось пред нею
сердце и оба они подолгу излагали друг пред другом свои думы и чувства.
Нужно
быть лучше других, — затвердил он, и возбужденное стариком честолюбие глубоко въелось в его
сердце…
Охваченный тоскливой и мстительной злобой приехал Фома в город. В нем кипело страстное желание оскорбить Медынскую, надругаться над ней. Крепко стиснув зубы и засунув руки глубоко в карманы, он несколько часов кряду расхаживал по пустынным комнатам своего дома, сурово хмурил брови и все выпячивал грудь вперед.
Сердцу его, полному обиды,
было тесно в груди. Он тяжело и мерно топал ногами по полу, как будто ковал свою злобу.
— А коли хорош я, так и мне должно
быть хорошо! — воскликнул Фома, чувствуя, как им овладевает волнение и
сердце начинает трепетно биться…
Фома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-то надежду, — надежду, присутствие которой в
сердце своем он ощутил лишь теперь, когда она
была убита. И с горьким упреком, покачивая головой, он сказал...
Фома отбросил рукой нити бисера; они колыхнулись, зашуршали и коснулись его щеки. Он вздрогнул от этого холодного прикосновения и ушел, унося в груди смутное, тяжелое чувство, —
сердце билось так, как будто на него накинута
была мягкая, но крепкая сеть…
Не двигая тяжелой с похмелья головой, Фома чувствовал, что в груди у него тоже как будто безмолвные тучи ходят, — ходят, веют на
сердце сырым холодом и теснят его. В движении туч по небу
было что-то бессильное и боязливое… и в себе он чувствовал такое же… Не думая, он вспоминал пережитое за последние месяцы.
— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я не должен
быть. Собственно говоря — место им в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного… В жизни, брат, ничего нет лишнего… в ней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди на месте умершего
сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть…
Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него
был такой мягкий… В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В
сердце девушки все ярче разгоралась робкая надежда на счастье.
—
Пью, потому что надо мне от времени до времени гасить пламя
сердца… А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?
— Эх — дети! Язвы
сердца, — а не радость его вы!.. — звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно
быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери: — Ну ты, раскисла от сладости? Айда-ка собери нам чего-нибудь… Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков
есть отец-то у тебя?
Он бесшумно прошел в другую комнату, тоже смежную со столовой. Огня тут не
было, лишь узкая лента света из столовой, проходя сквозь непритворенную дверь, лежала на темном полу. Фома тихо, с замиранием в
сердце, подошел вплоть к двери и остановился…
Пощечина упадет на щеку, а
сердце все-таки
будет биться!
Неточные совпадения
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович! Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего
сердца: мне нигде не
было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел
было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и
было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я
буду спокоен в
сердце.
Средь мира дольного // Для
сердца вольного //
Есть два пути.