Неточные совпадения
Всклокоченный, грязный, с
лицом, опухшим
от пьянства и бессонных ночей, с безумными глазами, огромный и ревущий хриплым голосом, он носился по городу из одного вертепа в другой, не считая бросал деньги, плакал под пение заунывных песен, плясал и бил кого-нибудь, но нигде и ни в чем не находил успокоения.
В то время ему было сорок три года; высокий, широкоплечий, он говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под темных бровей смело и умно; в загорелом
лице, обросшем густой черной бородой, и во всей его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты;
от его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы. Женщинам он нравился и не избегал их.
Он чуть не закричал на жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но он ничего не слышал и не мог оторвать своих глаз
от страшного
лица жены. Губы ее шевелились, он слышал тихие слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, он говорил глухим и робким голосом...
Голос старика прерывался, худое
лицо было строго,
от одежд его пахло ладаном.
— Сиротинка моя болезная! — говорила она бархатным, дрожащим
от полноты звука голосом и тихо гладила его рукой по
лицу. — Ишь прильнул как… дитятко мое милое!
И вдруг восторг его гас, как гаснет свеча
от сильного порыва ветра. Пьяное
лицо вздрагивало, глаза, краснея, наливались слезами, и губы растягивались в пугливую улыбку.
— Знаю я, — шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая
лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это
лицо — круглое, пестрое
от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром.
— Шевелись — живее! — звучно крикнул он вниз. Несколько голов поднялось к нему, мелькнули пред ним какие-то
лица, и одно из них —
лицо женщины с черными глазами — ласково и заманчиво улыбнулось ему.
От этой улыбки у него в груди что-то вспыхнуло и горячей волной полилось по жилам. Он оторвался
от перил и снова подошел к столу, чувствуя, что щеки у него горят.
Дико сверкнувшие глаза Фомы, его искаженное
лицо внушили капитану благую мысль уйти
от хозяина, и он быстро ушел.
У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял на галерее парохода, отходившего
от пристани, и, вцепившись руками в перила, неподвижно, не мигая глазами, смотрел в
лицо своей милой, уплывавшее
от него вдаль вместе с пристанью и с берегом.
Толпа людей на пристани слилась в сплошное, темное и мертвое пятно без
лиц, без форм, без движения. Фома отошел
от перил и угрюмо стал ходить по палубе.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы
от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два
лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
От смеха морщины старика дрожали, каждую секунду изменяя выражение
лица; сухие и тонкие губы его прыгали, растягивались и обнажали черные обломки зубов, а рыжая бородка точно огнем пылала, и звук смеха был похож на визг ржавых петель.
Маякин взглянул на крестника и умолк.
Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева
от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей…
Его большая и красивая фигура с открытым
лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал
от людей, что этот «лесовик» разбогател не
от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда.
И полено одно
от другого хоть сучком, да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно
лицо были…
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в
лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился
от пыли, щурил глаза и думал...
Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел, как подергиваются мускулы его
лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за этой сумятицей слов большое, серьезное горе.
Фома, облокотясь на стол, смотрел в
лицо женщины, в черные, полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно, что
от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал...
Ухтищев, прижавшись к своей даме, с блаженным
лицом слушал песню и весь сиял
от удовольствия.
Когда кончили петь, он, вздрагивая
от возбуждения, с мокрым
от слез
лицом, смотрел на них и улыбался.
Фомой овладело странное волнение: ему страстно захотелось влиться в этот возбужденный рев рабочих, широкий и могучий, как река, в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный плеск волн. У него
от силы желания выступил пот на
лице, и вдруг, оторвавшись
от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный
от возбуждения.
Горький укор, ядовитое презрение выразились на
лице старика. С шумом оттолкнув
от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная
от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
И он снова цеплялся за плечи Фомы и лез на грудь к нему, поднимая к его
лицу свою круглую, черную, гладко остриженную голову, неустанно вертевшуюся на его плечах во все стороны, так что Фома не мог рассмотреть его
лица, сердился на него за это и все отталкивал его
от себя, раздраженно вскрикивая...
Ежов задумался, не переставая вертеться и крутить головой. В задумчивости — только
лицо его становилось неподвижным, — все морщинки на нем собирались около глаз и окружали их как бы лучами, а глаза
от этого уходили глубже под лоб…
— Уж я по
лицу да и по всему вижу, что нехорошо тебе жилось! — сказал Фома, чувствуя удовольствие
от того, что и товарищу жизнь не сладка.
Глядя в зеркало на свое взволнованное
лицо, на котором крупные и сочные губы казались еще краснее
от бледности щек, осматривая свой пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она почувствовала себя красивой и достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни был. Зеленые камни, сверкавшие в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды, заменив их маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
Они судорожно обвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг
от друга. Морщины старшего вздрагивали, сухое
лицо младшего было неподвижно, почти сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что у него спирает дыхание.
А пред ним сидел солидный человек, строго одетый, очень похожий
лицом на отца и отличавшийся
от него только сигарой.
Ошеломленный буйным натиском, Фома растерялся, не зная, что сказать старику в ответ на его шумную похвальбу. Он видел, что Тарас, спокойно покуривая свою сигару, смотрит на отца и углы его губ вздрагивают
от улыбки.
Лицо у него снисходительно-довольное, и вся фигура барски гордая. Он как бы забавлялся радостью старика…
Пред ним встало
лицо крестного, дрожащие
от возбуждения морщины, освещаемые радостным блеском его зеленых глаз.
Фоме было приятно смотреть на эту стройную, как музыка, работу. Чумазые
лица крючников светились улыбками, работа была легкая, шла успешно, а запевала находился в ударе. Фоме думалось, что хорошо бы вот так дружно работать с добрыми товарищами под веселую песню, устать
от работы, выпить стакан водки и поесть жирных щей, изготовленных дородной и разбитной артельной маткой…
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался
от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина.
Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек тот будет, который любит дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по
лицу его лучами
от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
Фома оттолкнулся
от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое
лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.
Фому волоком оттащили к борту и, положив его к стенке капитанской каюты, отошли
от него, оправляя костюмы, вытирая потные
лица. Он, утомленный борьбой, обессиленный позором поражения, лежал молча, оборванный, выпачканный в чем-то, крепко связанный по рукам и ногам полотенцами.
Фома сидел, откинувшись на спинку стула и склонив голову на плечо. Глаза его были закрыты, и из-под ресниц одна за другой выкатывались слезы. Они текли по щекам на усы… Губы Фомы судорожно вздрагивали, слезы падали с усов на грудь. Он молчал и не двигался, только грудь его вздымалась тяжело и неровно. Купцы посмотрели на бледное, страдальчески осунувшееся, мокрое
от слез
лицо его с опущенными книзу углами губ и тихо, молча стали отходить прочь
от него…