Неточные совпадения
По нескольку часов кряду он выстаивал на коленях пред образами, опустив голову на грудь; беспомощно висели его
руки, спина сгибалась, и он молчал, как бы
не смея молиться.
За девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей, но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти — они были
не нужны ему. Жену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную
руку и без злобы, а просто по пословице: «люби жену — как душу, тряси ее — как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене, и он уже бил ее с наслаждением, за то, что она
не родит ему сына.
Она повела вокруг себя
рукой, на стены, мебель, на все. Игнат
не подумал над ее словами и, смеясь, сказал ей...
— А — вот!.. — крикнул он, замахиваясь на нее.
Не быстро, но вовремя она уклонилась от его удара, потом схватила
руку его, оттолкнула ее прочь от себя и,
не повышая голоса, сказала...
Но
рука ее, должно быть,
не чувствовала, как ударяются о нее слезы: она оставалась неподвижной, и кожа на ней
не вздрагивала от ударов слез.
Мальчик знал, что крестный говорит это о человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика.
Не изломает неба,
не разорвет его тот человек своими страшными
руками… И Фома снова видит человека — он сидит на земле, «тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но
не мог оторвать своих
рук от окна и глаз от воды.
Смолин, аккуратно вытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку,
не взглянув на Фому, окончил задачу и снова стал вытирать
руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на ходу, отправился на свое место.
— Ну, слушай ее! — усмехнулся Игнат. — Этого
не делай никогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей
рукой накажи! Ребятишки-то хорошие?
Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву, а
не по ноге себе…
— Если ты будешь сам в
руки соваться — поди к черту! Я тебе
не товарищ… Тебя поймают да к отцу отведут — он тебе ничего
не сделает, а меня, брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся…
Фоме в то время было около пятнадцати лет, он ловко вывернулся из
рук старика. Но
не побежал от него, а, нахмурив брови и сжав кулаки, с угрозой произнес...
Он исчез. Но Фому
не интересовало отношение мужиков к его подарку: он видел, что черные глаза румяной женщины смотрят на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме них, он ничего
не видал. Эта женщина была одета по-городскому — в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя на куче дров, чинила мешки, проворно двигая
руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
— Да как же? — смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь
рукой ее головы. — Ты
не сердись… ведь сама же…
— А ты послушай-ка, что я тебе скажу, — спокойно сказала женщина. — Горит в
руке твоей лучина, а тебе и без нее уже светло, — так ты ее сразу окуни в воду, тогда и чаду от нее
не будет, и
руки она тебе
не обожжет…
У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись
руками в перила, неподвижно,
не мигая глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него вдаль вместе с пристанью и с берегом.
Начал ты…
не худо, все обделал, как следует, вожжи в
руках крепко держал…
— Это, положим, верно, — бойка она —
не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели
руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе понимает… И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
— Ты
не очень пяль глаза-то на эту рожицу. Она, смотри, — как березовый уголь: снаружи он бывает такой же вот скромный, гладкий, темненький, — кажись, совсем холодный, — а возьми в
руку, — ожгет…
— Ну его! — махнул Игнат
рукой. — Чай, я
не молоденький… и без того знаю…
—
Не надо… На воздухе-то отошло будто… А вот чаю хлебну, авось и еще легче будет… — говорил Игнат, наливая чай, и Фома видел, что чайник трясется в
руке отца.
— Ну! — махнул
рукой Фома. — Брось… никакого толку
не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг
не читает, а… ловок он! Смотрел я на него сегодня — завидно стало. Так это он со всеми обращается… свободно, умеючи, для всякого имеет слово… Сразу видно, что чего он захочет, того и добьется.
— И еще
не все тут… еще
не до дна лужа вычерпана! — воскликнул Маякин, одушевленно взмахивая
рукой в воздухе.
— Так вот ты и понимай, — раздельно и внушительно продолжал старик, — жизнь устраивали
не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса
не имеем,
рук приложить к ней
не можем.
Он
не обернулся посмотреть, кто бросил эти слова. Богатые люди, сначала возбуждавшие в нем робость перед ними, утрачивали в его глазах обаяние.
Не раз они уже вырывали из
рук его ту или другую выгодную поставку; он ясно видел, что они и впредь это сделают, все они казались ему одинаково алчными до денег, всегда готовыми надуть друг друга. Когда он сообщил крестному свое наблюдение, старик сказал...
— И мне
не все нравится, — фальши много! Но напрямки ходить в торговом деле совсем нельзя, тут нужна политика! Тут, брат, подходя к человеку, держи в левой
руке мед, а в правой — нож.
Он молча схватывал ее белую, тонкую ручку и, осторожно склонясь к ней, горячо и долго целовал ее. Она вырывала
руку, улыбающаяся, грациозная, но ничуть
не взволнованная его горячностью. Задумчиво, с этим, всегда смущавшим Фому, блеском в глазах, она рассматривала его, как что-то редкое, крайне любопытное, и говорила...
— Мне — ничего, меня
не убудет от того, что тебя обгложут. А что ее Сонькой зовут — это всем известно… И что она любит чужими
руками жар загребать — тоже все знают.
— Подождите, голубчик,
не уходите! — торопливо сказала женщина, протягивая к нему
руку.
Он
не подал ей
руки и, круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но у двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она стояла там, в углу, одна,
руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а голова была склонена.
— А как же! За баржу
не заплачено, да дров взято пятериков полсотни недавно… Ежели будет все сразу просить —
не давай… Рубль — штука клейкая: чем больше в твоих
руках повертится, тем больше копеек к нему пристанет…
Он вел дела с Игнатом, и Фома
не раз видел этого высокого и прямого, как сосна, старика с огромной белой бородой и длинными
руками.
И женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них
не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых
рук.
Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за
руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего
не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его
рукой…
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя
руку на плечо Ухтищева. — Ты мне всегда очень нравился… и вот идешь со мной теперь… Я это понимаю и могу ценить… Но только про нее
не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни была, — по-моему… мне она дорога… для меня она — лучшая! Так я прямо говорю… уж если со мной ты пошел — и ее
не тронь… Считаю я ее хорошей — стало быть, хороша она…
Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь
руки Ухтищева, держа ее в своих
руках, а веселая девушка стала грустной, наклонила низко голову и слушала песню,
не шевелясь, как очарованная.
Мужик взял в
руки топор,
не торопясь подошел к месту, где звено плотно было связано с другим звеном, и, несколько раз стукнув топором, воротился к Фоме.
— Я? Я ему — голову откушу! Ду-реха! Что я могу сделать? Они, эти писаки, неглупый народ… Сила, черти! А я
не губернатор… да и тот ни
руку вывихнуть, ни языка связать
не может… Они, как мыши, — грызут помаленьку… н-да! Ну, так кто же это?
Фома
не уловил ее тона,
не заметил движения. Упираясь
руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом...
— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув
рукой: — Может, и
не жадная — что в том? Я ведь еще
не совсем… низкая,
не такая, что по улицам ходят… А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят… Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет пустяки говорить… садись за стол!..
— И вся эта чепуха в башке у тебя завелась — от молодой твоей ярости! — говорил Маякин, постукивая
рукой по столу. — Удальство твое — глупость; все речи твои — ерунда…
Не в монастырь ли пойти тебе?
Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвали Фому. Засунув
руки в карманы, чтобы
не ударить старика, он выпрямился на стуле и в упор заговорил, стиснув зубы...
— Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол… А ты знаешь, что я смирен с вами и
не поднимается
рука у меня на вашу сестру… Выгоните ее к черту!
Ее ласки были крайне редки; они всегда смягчали одинокого старика, и хотя он
не отвечал на них почему-то, но — все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив с них ее
руки, он сказал ей...
— Про себя! Я — весь тут! — воскликнул Ежов, остановившись среди комнаты и ударяя себя в грудь
руками. — Все, что мог, — я уже совершил… достиг степени увеселителя публики и — больше ничего
не могу!
Они как будто
не замечали Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему
руку и говорили, что рады видеть его…
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе, опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимая
рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь до неба… Луна еще
не взошла, над полем лежал теплый сумрак…
Но тому было
не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома поднял его на ноги — крепко прижался к его груди, охватив его бока тонкими
руками, и все плакал…
— А — для соуса, для вкуса!.. И для порядка… Потому — девка
не лошадь, без сбруи с
рук не сбудешь…
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он
не успел даже спросить ее — где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув
руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.