Неточные совпадения
Человек с каждой минутой все рос; дорастая до неба, он погружал свои темные руки в облака и, разрывая их,
кричал страшным голосом...
Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг на друга, смеются,
кричат, падают, — всюду текут струи воды, и живой шум
людей сливается с ее веселым плеском.
Фома, нахмурившись, с обидой в сердце, смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшие вкусные яства, ему хотелось
закричать и выгнать вон всех этих
людей, солидность которых еще недавно возбуждала в нем уважение к ним.
— За стол прошу! —
кричал Маякин, мелькая в толпе
людей, как искра в пепле. — Пожалуйте, садитесь! Сейчас блины дают.
— Молчал бы! —
крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у
человека больше было… по силе и грехи! Тогда
люди — как дубы были… И суд им от господа будет по силам их… Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их… и увидят ангелы божии, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела… понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет… но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами, пытаясь встать; двое черных
людей держали его под мышки, руки его висели в воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом,
кричал Фоме...
Фома стоял над водой, и ему страстно хотелось
крикнуть что-нибудь, но он удерживался, желая, чтобы плот отплыл подальше и эти пьяные
люди не могли перепрыгнуть с него на причаленные звенья.
— Разве вы
люди?! — зло
крикнул Фома, раздраженный криками, которые точно кусали его.
— Невелик? — звонко
крикнул Яков Тарасович. — Что ты, дура, понимаешь! Разве баржа разбилась?! Эх ты!
Человек разбился! Вот оно что! А ведь он — нужен мне! Нужен он мне, черти вы тупые!
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось
кричать, выть зверем, испугать всех
людей — остановить их бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга.
Ничего в нем не было — ни нужных слов, ни огня, было в нем только желание, понятное ему, но невыполнимое… Он представлял себя вне котловины, в которой кипят
люди; он видел себя твердо стоящим на ногах и — немым. Он мог бы
крикнуть людям...
— Молчи уж! — грубо
крикнул на нее старик. — Даже того не видишь, что из каждого
человека явно наружу прет… Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается… Мал ребенок — и тот хочет первым в товарищах быть… И никогда
человек человеку не уступит — дураки только это думают… У каждого — душа своя… только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку… Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни…
И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями.
Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к нему, потолок опускался, а пол двигался вверх, и Фоме казалось, что вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал
кричать...
— Опровергай и опрокидывай все, что можешь! Дороже
человека ничего нет, так и знай!
Кричи во всю силу: свободы! свободы!..
— Домой? Где дом у
человека, которому нет места среди
людей? — спросил Ежов и снова
закричал: — Товарищи!
— Молчи! Ты ничего не понимаешь! — резко
крикнул Ежов. — Ты думаешь — я пьян? Это тело мое пьяно, а душа — трезва… она всегда трезва и все чувствует… О, сколько гнусного на свете, тупого, жалкого! И
люди эти, глупые, несчастные
люди…
Всюду несли и везли разные вещи и товары;
люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь,
кричали друг на друга, наполняли улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы.
— Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг говорит им: «Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!» Он страшно сильный… Те —
кричать… А он: «Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных
людей…»
— Зубов! —
кричал Фома. — Сколько ты
людей по миру пустил? Снится ли тебе Иван Петров Мякинников, что удавился из-за тебя? Правда ли, что каждую обедню ты из церковной кружки десять целковых крадешь?
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Неточные совпадения
— //
Кричит разбитый на ноги // Дворовый
человек.
На все четыре стороны // Поклон, — и громким голосом //
Кричит: «Эй,
люди добрые!
Мычит корова глупая, // Пищат галчата малые. //
Кричат ребята буйные, // А эхо вторит всем. // Ему одна заботушка — // Честных
людей поддразнивать, // Пугать ребят и баб! // Никто его не видывал, // А слышать всякий слыхивал, // Без тела — а живет оно, // Без языка —
кричит!
Г-жа Простакова. Старинные
люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры
люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит
закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Милон(отталкивая от Софьи Еремеевну, которая за нее было уцепилась,
кричит к
людям, имея в руке обнаженную шпагу). Не смей никто подойти ко мне!