Неточные совпадения
Сильный, красивый и неглупый, он был одним из
тех людей, которым всегда и во всем сопутствует удача — не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют — даже не могут — задумываться над выбором средств и не
знают иного закона, кроме своего желания.
Относясь философски к потерям тысяч, Игнат
знал цену каждой копейки; он даже нищим подавал редко и только
тем, которые были совершенно неспособны к работе. Если же милостыню просил человек мало-мальски здоровый, Игнат строго говорил...
Мальчик
знал, что крестный говорит это о человеке из земли Уц, и улыбка крестного успокаивала мальчика. Не изломает неба, не разорвет его
тот человек своими страшными руками… И Фома снова видит человека — он сидит на земле, «тело его покрыто червями и пыльными струпьями, кожа его гноится». Но он уже маленький и жалкий, он просто — как нищий на церковной паперти…
— Ведь ты разбойник, тятя? Я
знаю уж… — хитро прищуривая глаза, говорил Фома, довольный
тем, что так легко вошел в скрытую от него жизнь отца.
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не
того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и
знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в
том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
Мальчик слушал эту воркотню и
знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже
тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо
знать… Человек, брат,
тот же лоцман на судне… В молодости, как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но —
знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
Фома
знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во
тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
Они с одинаковой силой боятся и
того, что их поймают, и
того, что, заметив, —
узнают, кто они; но если их только заметят и закричат на них — они будут довольны.
— Да — я не
знаю! — сказал Фома смущенно. — Играешь, играешь… все одно и
то же… надоест! А это…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь
знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не
того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
Знай вот что: дело — зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а
то оно тебя одолеет…
— Ну его! — махнул Игнат рукой. — Чай, я не молоденький… и без
того знаю…
— Эх ты… Ты вот что
знай — любит
тот, кто учит… Твердо это
знай… И насчет смерти не думай… Безумно живому человеку о смерти думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже псу живому лучше, чем мертвому льву…
— Не
знаю я этого… — съехидничал старик. — Я насчет
того больше, что очень уж не мудро это самое благотворительное дело… И даже так я скажу, что не дело это, а — одни вредные пустяки!
Фома не любил дочь Маякина, а после
того, как он
узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему...
— Ну, я этого не понимаю… — качая головой, сказал Фома. — Кто это там о моем счастье заботится? И опять же, какое они счастье мне устроить могут, ежели я сам еще не
знаю, чего мне надо? Нет, ты вот что, ты бы на этих посмотрела… на
тех, что вот обедали…
— Мне — ничего, меня не убудет от
того, что тебя обгложут. А что ее Сонькой зовут — это всем известно… И что она любит чужими руками жар загребать — тоже все
знают.
Он думал, что, когда скажет ей: «Я все
знаю про вас!» — она испугается, ей будет стыдно и, смущенная, она попросит у него прощения за
то, что играла с ним.
—
Тем лучше… — повторила она сухо и твердо. — Так вы
узнали все, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало… Я понимаю… я виновата пред вами… Но… нет, я не буду оправдываться…
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы
знали, как тяжело жить… Человек доходит до
того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и день и ночь быть с
тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
Они были ловки, хитры и умны — он это видел; в делах с ними всегда нужно было держаться осторожно; он
знал уже, что в важных случаях никто из них не говорит
того, что думает.
— Я? Я
знаю! — уверенно сказал Щуров, качнув головой, и глаза его потемнели. — Я сам тоже предстану пред господом… не налегке… Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его… Я сам тоже тешил дьявола… только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай… Яшка в бога не верит… это я
знаю! И за
то, что не верит, — на земле еще будет наказан!
— И это… Ты не думай — я ведь и
то знаю, что смешно тебе слушать меня… Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, — всегда умен… Грех — учит… Оттого Маякин Яшка и умен на редкость…
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, и сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл все
то, что
знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.
«И этот тоже про жизнь говорит… и вот — грехи свои
знает, а не плачется, не жалуется… Согрешил — подержу ответ… А
та?..» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А
та — кается… не поймешь у ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит…»
— Ну, это хорошо, что поссорился, — одобрительно сказала девушка, — а
то бы она тебя завертела… она — дрянь, кокетка… ух, какие я про нее вещи
знаю!
— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: — Может, лучше и нет… Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихо продолжал он. — Боюсь я ее, —
то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала… Иной раз — тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься… И во всем так — подумаешь о ней: «А как она
узнает?» И побоишься сделать…
— А в какой газете написано про
то, что тебе жить скучно и давно уж замуж пора? Вот
те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают… Кто
знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?
— Нар-род! — говорил Фома, болезненно сморщив лицо. — Живут тоже… а как? Лезут куда-то… Таракан ползет — и
то знает, куда и зачем ему надо, а ты — что? Ты — куда?..
— Не смотри, что я гулящая! И в грязи человек бывает чище
того, кто в шелках гуляет…
Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому — боюсь, что, если скажу ее, — пусто в душе будет… жить нечем будет!..
— Подняли? — спросил Фома, не
зная, что ему сказать при виде этой безобразной тяжелой массы, и снова чувствуя обиду при мысли, что лишь ради
того, чтобы поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так вскипел душой, так обрадовался… — Что она?.. — неопределенно сказал Фома подрядчику.
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все
знать… я буду искать жизнь себе… А
то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от людей… работу какую-нибудь работал бы… А
то вот — пью я… с бабой связался…
Это задело его самолюбие и совсем возмутило, испугало его, когда он
узнал, что крестный пустил в торговый мир слух о
том, что он, Фома, — не в своем уме и что над ним, может быть, придется учредить опеку.
— Н-ну,
знаете, — поморщился
тот, — эта ваша Александра — дрянь женщина! Какая-то — темная… скучно с ней, черт ее возьми! Холодная, как лягушка, брр! Нет, я ей дам отставку…
— Егоровна! — крикнул
тот к двери и, обратясь к Фоме, спросил: — Не
узнаешь, Фома Игнатьевич?
— Глупцы! — слабо засмеялся Ежов. — Добрые глупцы!.. Вам жалко его? Но —
знаете ли вы, кто он? Это один из
тех, которые сосут у вас кровь…
И первое мое преимущество пред вами есть
то, что я не
знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека!
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек
тот будет, который любит дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь
знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
Он снова с веселой яростью, обезумевший от радости при виде
того, как корчились и метались эти люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум стал тише. Люди, которых не
знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленький, седой старичок с розовыми щеками и глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и сладким голосом пропел...
Знайте — не
тот свят, кто от греха прячется да спокойненько лежит…