Неточные совпадения
На Волге его уважали, как богача и умного
человека, но дали ему прозвище — Шалый, ибо
жизнь его не текла ровно, по прямому руслу, как у других
людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи, в стороны от наживы, главной цели существования.
— Известно, упал… Может, пьян был… А может, сам бросился… Есть и такие, которые сами… Возьмет да и бросится в воду… И утонет… Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого
человека — праздник, а иная — для всех благодать!
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной
человек вот так же, как сова днем, мечется в
жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь, да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким
людям — беда, брат!
— Судьба! — уверенно повторил старик возглас своего собеседника и усмехнулся. — Она над
жизнью — как рыбак над рекой: кинет в суету нашу крючок с приманкой, а
человек сейчас — хвать за приманку жадным-то ртом… тут она ка-ак рванет свое удилище — ну, и бьется
человек оземь, и сердце у него, глядишь, надорвано… Так-то, сударь мой!
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать… Отец твой был крупный
человек… да недалеко вперед смотрел и не умел меня слушаться… И в
жизни он брал успех не умом, а сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а то одному жутко будет в доме…
А
человек назначен для устроения
жизни на земле.
Первый раз в
жизни находясь среди таких парадных
людей, он видел, что они и едят и говорят — всё делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора.
— Я не спала… всю ночь читала… Ты пойми: читаешь — и точно пред тобой двери раскрываются в какое-то другое царство… И
люди другие, и речи, и… всё! Вся
жизнь…
Нищий есть
человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в
жизни для того, чтоб будить совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой…
Но
люди так
жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний.
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все
люди на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из
жизни нашей! Ясно ли?
— Ах, не делайте этого! Пожалейте себя… Вы такой… славный!.. Есть в вас что-то особенное, — что? Не знаю! Но это чувствуется… И мне кажется, вам будет ужасно трудно жить… Я уверена, что вы не пойдете обычным путем
людей вашего круга… нет! Вам не может быть приятна
жизнь, целиком посвященная погоне за рублем… о, нет! Я знаю, — вам хочется чего-то иного… да?
—
Жизнь строга… она хочет, чтоб все
люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело жить…
Человек доходит до того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и день и ночь быть с тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
Человек —
жизнь, и, кроме
человека, никакой еще
жизни нет…
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все
люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о
жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать
жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о
жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных
людей.
«Что это значит? — думалось ему. — Что такое
жизнь, если это не
люди? А
люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то, кроме
людей, и оно мешает им жить».
Он не рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, — он не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что
люди говорили о
жизни.
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за
человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние
люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А
жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как вспомню порой
жизнь свою, то подумаю: «Неужто один
человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный
человек… Яшка понимает… Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что все это — сила человеческая, все это — ум людской… Тысячи
людей в деньги твои
жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут… И будешь ты в ту пору владыкой себя считать…
— Это не
люди, а — нарывы! Кровь в
людях русских испортилась, и от дурной крови явились в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи… Нарвало их везде и все больше нарывает… Порча крови — отчего? От медленности движения… Комары откуда? От болота… В стоячей воде всякая нечисть заводится… И в неустроенной
жизни то же самое…
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности в
жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у
людей… оттого и нарывы… Дана
людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого
человек не живет, а гниет и воняет…
Ту-ут его, голубчика, и поймают настоящие, достойные
люди, те настоящие
люди, которые могут… действительными штатскими хозяевами
жизни быть… которые будут
жизнью править не палкой, не пером, а пальцем да умом.
Всякая дрянь в
жизни место имеет, а
человек — никогда не дрянь…
…Все эти
люди, как и он, охвачены тою же темной волной и несутся с нею, словно мусор. Всем им — боязно, должно быть, заглянуть вперед, чтобы видеть, куда же несет их эта бешено-сильная волна. И, заливая вином свой страх, они барахтаются, орут, делают что-то нелепое, дурачатся, шумят, шумят, и никогда им не бывает весело. Он тоже все это делал. Теперь ему казалось, что делал он все это для того, чтобы скорее миновать темную полосу
жизни.
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать
жизнь себе… А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от
людей… работу какую-нибудь работал бы… А то вот — пью я… с бабой связался…
— Ты слушай! Если ты трубочист — лезь, сукин сын, на крышу!.. Пожарный — стой на каланче! И всякий род
человека должен иметь свой порядок
жизни… Телятам же — по-медвежьи не реветь! Живешь ты своей
жизнью и — живи! И не лопочи, не лезь, куда не надо! Делай
жизнь свою — в своем роде!
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех
людей — остановить их бессмысленную возню, влить в шум и суету
жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга.
Сначала ему было жутко чувствовать над собой руку Маякина, но потом он помирился с этим и продолжал свою бесшабашную, пьяную
жизнь, в которой только одно утешало его —
люди.
— Нужда, девка! Нужда — сила, стальной прут в пружину гнет, а сталь — упориста! Тарас? Поглядим!
Человек ценен по сопротивлению своему силе
жизни, — ежели не она его, а он ее на свой лад крутит, — мое ему почтение! Э-эх, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу в ней — с каждым годом все прибавляется, — все больше смаку в ней! Так бы и жил все, так бы все и действовал!..
Мы, разночинцы, бедные
люди, с заднего двора
жизни, должны учиться и учиться, чтобы стать впереди всех…
Если б только благотворители могли подсчитать, сколько духа в
человеке убивают они, поддерживая
жизнь тела!
— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я не должен быть. Собственно говоря — место им в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного… В
жизни, брат, ничего нет лишнего… в ней даже я нужен! Только те
люди, у которых в груди на месте умершего сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть…
Он торопливо и горячо выбросил пред Ежовым привычные свои мысли о
жизни, о
людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшись на диван.
А когда Фома, загораясь от жгучих искр его речи, начинал мечтать о том, как он начнет опровергать и опрокидывать
людей, которые ради своей выгоды не хотят расширить
жизнь, — Ежов часто обрывал его...
— Здесь двое нас… отверженных от
жизни, — я и вот этот… Мы оба хотим… одного и того же… внимания к
человеку… счастья чувствовать себя нужными
людям… Товарищи! И этот большой и глупый
человек…
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках,
людях праведной
жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над
жизнью и
людьми… Вот приедет он и спросит ее...
— Я — никогда не изменюсь!.. Потому — над
человеком, который себе цену знает,
жизнь не властна!
— Ты сказал — я не поняла — как это? Я спросила: «Если все это утопии, по-твоему, если это невозможно… мечты… то что же делать
человеку, которого не удовлетворяет
жизнь?»
Которые
люди не работают совсем ничего всю
жизнь, а живут они лучше трудящих… это как?
Одни богаты — на тысячу
человек денег у себя имеют… и живут без дела… другие — всю
жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша…
— Вот кстати, Люба, обрати внимание, — заговорил Тарас, стоя спиной к столу и рассматривая часы, — пессимизм совершенно чужд англосаксонской расе… То, что называют пессимизмом Свифта и Байрона, — только жгучий, едкий протест против несовершенства
жизни и
человека… А холодного, рассудочного и пассивного пессимизма у них не встретишь…
— Да, я строг!
Люди этого требуют… Мы все, русские, отчаянные распустехи… К счастью,
жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся… Мечты — юношам и девам, а серьезным
людям — серьезное дело…
— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чер-рт ее побери! Я б им сказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских
людей! О! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы? Что дали вы
жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой…»
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку
жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный
человек тот будет, который любит дело и порядок… который вообще —
жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и
жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
Видя в вас первых
людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас
людей, которые всё сделали и всё могут сделать, — вот я всем сердцем моим, с уважением и любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал — за славное, крепкое духом, рабочее русское купечество…
— Господа! — весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович. — И еще потому мы есть первые
люди жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы — мужики!
— О, с-сволочи! — воскликнул Гордеев, качая головой. — Что вы сделали? Не
жизнь вы сделали — тюрьму… Не порядок вы устроили — цепи на
человека выковали… Душно, тесно, повернуться негде живой душе… Погибает
человек!.. Душегубы вы… Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?
Господь назначил
человека на устроение
жизни… а ума ему не так уж мною дал — значит, строго искать недоимок не станет!..