Неточные совпадения
— Ведь ты разбойник, тятя? Я знаю уж… — хитро прищуривая глаза,
говорил Фома, довольный тем, что так легко вошел в скрытую от него
жизнь отца.
— Врешь! Это молодая твоя глупость
говорит, да! А моя старая глупость — миллион раз
жизнью испытана, — она тебе
говорит: ты еще щенок, рано тебе басом лаять!
Первый раз в
жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и
говорят — всё делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора.
— Сестра… То же самое, — на
жизнь все жалуется. Нельзя,
говорит, жить…
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу
говорит, —
говорят с ним всегда о
жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать
жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о
жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
«Что это значит? — думалось ему. — Что такое
жизнь, если это не люди? А люди всегда
говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то, кроме людей, и оно мешает им жить».
Он не рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, — он не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди
говорили о
жизни.
— Да, парень! Думай… — покачивая головой,
говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как вспомню порой
жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
— Просто — рано… Я лгать не буду, прямо
говорю — люблю за деньги, за подарки… Можно и так любить… да. Ты подожди, — я присмотрюсь к тебе и, может, полюблю бесплатно… А пока — не обессудь… мне, по моей
жизни, много денег надо…
— Если б покойник Игнат прочитал в газете о безобразной
жизни своего сына — убил бы он Фомку! —
говорил Маякин, ударяя кулаком по столу. — Ведь как расписали? Срам!
— Душа у меня болит! — азартно воскликнул Фома. — И оттого болит, что — не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот — крестный, — он с умом! Он
говорит —
жизнь делай! А все
говорят — заела нас
жизнь!
— Молчать! Слово сырью! Дайте слово слонам и мамонтам неустройства
жизни!
Говорит святые речи сырая русская совесть! Рычи, Гордеев! Рычи на все!..
— Н-да, обсосала тебя жизнь-то… А учился… — задумчиво
говорил он.
— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я не должен быть. Собственно
говоря — место им в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного… В
жизни, брат, ничего нет лишнего… в ней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди на месте умершего сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть…
— А любопытный ты парень! — сказал ему Ежов дня через два после встречи. — И хоть тяжело
говоришь, но чувствуется в тебе большая дерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков
жизни! Заговорил бы ты тогда… довольно громко, я думаю… да-а!
При воспоминании о брате ей стало еще обиднее, еще более жаль себя. Она написала Тарасу длинное ликующее письмо, в котором
говорила о своей любви к нему, о своих надеждах на него, умоляя брата скорее приехать повидаться с отцом, она рисовала ему планы совместной
жизни, уверяла Тараса, что отец — умница и может все понять, рассказывала об его одиночестве, восхищалась его жизнеспособностью и жаловалась на его отношение к ней.
— А мне нравится наш старый, славный город! —
говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку. — Такой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то… В нем хочется жить широкой
жизнью… хочется работать много и серьезно… И притом — интеллигентный город… Смотрите — какая дельная газета издается здесь… Кстати — мы хотим ее купить…
— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил в газете! И потом — я слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о
жизни. А еврей
говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу все и зразу:
жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»
— Господа! — весь вздрагивая, снова начал
говорить Яков Тарасович. — И еще потому мы есть первые люди
жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы — мужики!
— Ты подумай, — шарлатан ты! — что ты наделал с собой? —
говорил Резников. — Какая теперь
жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из нас плюнуть на тебя не захочет!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Очень почтительным и самым тонким образом. Все чрезвычайно хорошо
говорил.
Говорит: «Я, Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам…» И такой прекрасный, воспитанный человек, самых благороднейших правил! «Мне, верите ли, Анна Андреевна, мне
жизнь — копейка; я только потому, что уважаю ваши редкие качества».
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз уже замечал…
Говорит: «Как хотите, для науки я
жизни не пощажу».
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «
Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Городничий. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в
жизни, сходили, еще даже и спасибо получал. Авось бог вынесет и теперь. (Обращаясь к Бобчинскому.)Вы
говорите, он молодой человек?
И какая разница между бесстрашием солдата, который на приступе отваживает
жизнь свою наряду с прочими, и между неустрашимостью человека государственного, который
говорит правду государю, отваживаясь его прогневать.