— Кабы ты не
девка была! — воскликнул он. — Кабы у тебя ум был, как… у Марфы Посадницы, примерно, — эх, Любовь! Наплевал бы я на всех… на Фомку… Ну, не реви!
Неточные совпадения
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, —
будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
Лишняя совсем… а у меня, говорит, трое мальчишек — они работники
будут, их надо сохранить… дайте, говорит, десять рублей за девку-то, вот я и поправлюсь с мальчишками…» Каково, а?
— Эх ты… черт!
Пей… да смотри, — дело разумей… Что поделаешь?.. пьяница — проспится, а дурак — никогда…
будем хоть это помнить… для своего утешения… Ну и с
девками гулял? Да говори прямо уж! Что я — бить тебя, что ли,
буду?
— Чего тут говорить? Дело ясное:
девки — сливки, бабы — молоко; бабы — близко,
девки — далеко… стало
быть, иди к Соньке, ежели без этого не можешь, — и говори ей прямо — так, мол, и так… Дурашка! Чего ж ты дуешься? Чего пыжишься?
— Богат ты… Яков умрет — еще богаче
будешь, все тебе откажет. Одна дочь у него… и дочь тебе же надо взять… Что она тебе крестовая и молочная — не беда! Женился бы… а то что так жить? Чай, таскаешься по
девкам?
— Это ты напрасно… Кабы умнее
была — может, он бы не свихнулся!.. Я, бывало, видя вас вдвоем, думал: «Прикормит
девка моя парня к себе!» Ан — прогадал…
— Себя, конечно. Себя, по завету древних мудрецов, — отвечал Макаров. — Что значит — изучать народ? Песни записывать?
Девки поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и без песен не весело, — заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая казалась набитой пылью, продолжал:
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что
девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, — говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу.
Дальше вынесли из кошевой несколько кульков и целую корзину с винами, — у Штоффа все было обдумано и приготовлено. Галактион с каким-то ожесточением принялся за водку, точно хотел кому досадить. Он быстро захмелел, и дальнейшие события происходили точно в каком-то тумане. Какие-то
девки пели песни, Штофф плясал русскую, а знаменитая красавица Матрена сидела рядом с Галактионом и обнимала его точеною белою рукой.
— А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в
девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
Неточные совпадения
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча на полосу: // Горох, что
девку красную, // Кто ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох // На семьдесят дорог!
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели.
Девка!
Девка! Палашка!
Девка!
Сколько затем ни предлагали
девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено
было запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
Нечто подобное
было, по словам старожилов, во времена тушинского царика, да еще при Бироне, когда гулящая
девка, Танька-Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзекуцию.
«Ужасно
было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные
девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы
были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не
было!»