Неточные совпадения
— А как же? — оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо
говорить ему: — Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал… да разного серебра, да церковь ограбил… а одного
человека саблей зарубил и
с колокольни сбросил… он, человек-то, в набат бить начал…
— Спи, дитятко мое, Христос
с тобой! —
говорит старуха, прерывая свою повесть о муках
людей.
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели
человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты
говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? —
с расстановкой спросил Игнат сына.
— И я
говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоим отцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет — те же деньги…
с почетом торговому
человеку везде кредит, всюду дорога… Ты и выдвигайся вперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковый тебе воздали… А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
— Этим не надо смущаться… — покровительственно
говорила Медынская. — Вы еще молоды, а образование доступно всем… Но есть
люди, которым оно не только не нужно, а способно испортить их… Это
люди с чистым сердцем… доверчивые, искренние, как дети… и вы из этих
людей… Ведь вы такой, да?
А Маякин сидел рядом
с городским головой, быстро вертел вилкой в воздухе и все что-то
говорил ему, играя морщинами. Голова, седой и краснорожий
человек с короткой шеей, смотрел на него быком
с упорным вниманием и порой утвердительно стукал большим пальцем по краю стола. Оживленный говор и смех заглушали бойкую речь крестного, и Фома не мог расслышать ни слова из нее, тем более что в ушах его все время неустанно звенел тенорок секретаря...
— Эко! Один я? Это раз… Жить мне надо? Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить — я это разве не понимаю? На смех
людям я не хочу… Я вон даже
говорить не умею
с людьми… Да и думать я не умею… — заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
Я
говорить хочу
с человеком, а
человека нет!
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала
с любовью и тоской
говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного
человека, быть может, того же Ежова, который, по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все
люди,
с которыми он близок и помногу
говорит, —
говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный, Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных
людей.
Коридорный, маленький
человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на подоконнике какие-то узелки и
говорил, не глядя на Фому...
— Вот всё
говорят — деньги? — сказал Фома
с неудовольствием. — А какая от них радость
человеку?
—
Человек, который не знает, что он сделает завтра, — несчастный! —
с грустью
говорила Люба. — Я — не знаю. И ты тоже… У меня сердце никогда не бывает спокойно — все дрожит в нем какое-то желание…
А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал
с каким-то толстым и усатым
человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь и
говоря...
— Я должен
с этим согласиться — русская песня однообразна и тускла… — прихлебывая вино,
говорил человек с бакенбардами.
Фома
с усмешкой следил за ним и был доволен, что этот изломанный
человек скучает, и тем, что Саша обидела его. Он ласково поглядывал на свою подругу, — нравилось ему, что она
говорит со всеми резко и держится гордо, как настоящая барыня.
Она казалась Фоме самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми
людьми говорила одинаково:
с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами, как и
с подругами своими и
с ним, Фомой.
Фома отступил назад и очутился рядом
с невысоким, круглым
человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом
говорил...
— Золотопромышленность, разумеется, дело солидное, —
говорил Тарас спокойно и важно, — но все-таки рискованное и требующее крупного капитала… Очень выгодно иметь дело
с инородцами… Торговля
с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие… Но — скучное. Оно не требует большого ума, в нем негде развернуться
человеку —
человеку крупного почина…
— Другой раз ехал на пароходе
с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг
говорит им: «Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!» Он страшно сильный… Те — кричать… А он: «Хочу послужить отечеству, хочу очистить землю от дрянных
людей…»
— Милостивые государи! — повысив голос,
говорил Маякин. — В газетах про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де
с этой культурой не знакомы, мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими
людьми… Что же это такое — культура? Обидно мне, старику, слушать этакие речи, и занялся я однажды рассмотрением слова — что оно в себе заключает?
Фома очень редко подходит к зовущему его, — он избегает
людей и не любит
говорить с ними. Но если он подойдет, — ему
говорят...
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья,
человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину.
Говорит басом
с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь.
С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной
человек, но и то смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, —
говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты,
говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог
с ним! я
человек простой».
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство
с самого детства, особливо если гость просвещенный
человек. Не подумайте, чтобы я
говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
«Это,
говорит, молодой
человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии,
говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет,
говорит, в Саратовскую губернию и,
говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».