Неточные совпадения
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, —
будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме
стоя, о кулебяках думаешь. А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
Он
был владельцем канатного завода, имел в городе у пристаней лавочку. В этой лавочке, до потолка заваленной канатом, веревкой, пенькой и паклей, у него
была маленькая каморка со стеклянной скрипучей дверью. В каморке
стоял большой, старый, уродливый стол, перед ним — глубокое кресло, и в нем Маякин сидел целыми днями, попивая чай, читая «Московские ведомости». Среди купечества он пользовался уважением, славой «мозгового» человека и очень любил ставить на вид древность своей породы, говоря сиплым голосом...
Теперь, любуясь на черноглазую работницу, Фома ясно ощущал именно грубое влечение к ней, — это
было стыдно, страшно. А Ефим,
стоя рядом, увещевающе говорил ему...
Старайся
стоять выше дела… так поставь себя, чтоб все оно у тебя под ногами
было, на виду, чтоб каждый малый гвоздик в нем — виден
был тебе…
— Пропащий — пропал, о нем, стало
быть, и речь вести не
стоит…
Есть духовная, и в ней сказано: «Все мое движимое и недвижимое — дочери моей Любови…» А насчет того, что сестра она тебе крестовая, — обладим…
— Это, положим, верно, — бойка она — не в меру… Но это — пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить… А крестный твой — умный старик… Житье его
было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то месте, и думал обо всем… его, брат,
стоит послушать, он во всяком житейском деле изнанку видит… Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много о себе понимает… И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя на место Тараса поставить, чувствуешь?
— Вот этого умный человек никогда не спросит. Умный человек сам видит, что ежели река — так она течет куда-нибудь… а кабы она
стояла, то
было бы болото…
— Я, деточка, паче всего боюсь глупости, — со смиренной ядовитостью ответил Маякин. — Я так полагаю: даст тебе дурак меду — плюнь; даст мудрец яду —
пей! А тебе скажу: слаба, брат, душа у ерша, коли у него щетинка дыбом не
стоит…
— Они нашим купеческим интересам всегда
будут противники, — убедительно и громко шептал Маякин,
стоя недалеко от Фомы рядом с городским головой.
Он
стоит под окном и
поет: «Христа ра-ади!» — и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его завете помогать ближнему…
Не умнее ли это
будет, ежели мы станем к сторонке и
будем до поры до времени
стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека душит?
Он вздрагивал весь,
стоя против нее, и оглядывал ее с ног до головы укоризненным взглядом. Теперь слова выходили из груди у него свободно, говорил он негромко, но сильно, и ему
было приятно говорить. Женщина, подняв голову, всматривалась в лицо ему широко открытыми глазами. Губы у нее вздрагивали, и резкие морщинки явились на углах их.
Он не подал ей руки и, круто повернувшись, пошел прочь от нее. Но у двери в зал почувствовал, что ему жалко ее, и посмотрел на нее через плечо. Она
стояла там, в углу, одна, руки ее неподвижно лежали вдоль туловища, а голова
была склонена.
Но забыть нельзя
было, она
стояла перед ним, вызывая в нем то острую жалость, то раздражение и даже злобу.
— В твои годы отец твой… водоливом тогда
был он и около нашего села с караваном
стоял… в твои годы Игнат ясен
был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
Молодой Званцев носил пенсне,
был худ, бледен, и когда он
стоял, то икры ног его вздрагивали, точно им противно
было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном, и смешную маленькую головку в жокейском картузе.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту
были настланы доски, посреди их
стоял грубо сколоченный стол, и всюду
были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними
стояли вина и фрукты.
Он обращался к своему соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже
был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфеты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и,
стоя там, кидала в воду корки апельсина.
Люди в безумии страха метались по плоту; он колебался под их ногами и от этого плыл быстрее.
Было слышно, как вода плещет на него и хлюпает под ним. Крики рвали воздух, люди прыгали, взмахивали руками, и лишь стройная фигура Саши неподвижно и безмолвно
стояла на краю плота.
— Видела во сне, будто опять арфисткой стала.
Пою соло, а против меня
стоит большущая, грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда я кончу… А мне — страшно ее… и знаю я, что она сожрет меня, как только я перестану
петь… и вот я все
пою,
пою… и вдруг будто не хватает у меня голосу… Страшно! А она — щелкает зубами… К чему это?..
Но он сдерживался и
стоял молча, неподвижно: ему
было стыдно.
Фоме
было неловко
стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают любопытные взгляды.
Саша
стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала маленького старичка, голова которого
была ниже подбородка Фомы. Публика, привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин, тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказал Фоме...
Я шестьдесять семь лет на сей земле живу и уже вот у гроба своего
стою, но вижу: когда я молод
был, и цветов на земле меньше
было и не столь красивые цветы
были…
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее — где отец? Яков Тарасович
был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди,
стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
— Я и сказал: недоросль.
Стоит ли говорить о невежде и дикаре, который сам хочет
быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул…
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него
было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе
стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он
стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее
было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
День
был серый; сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски, пароход плыл по одноцветному фону реки огромным, ярким пятном, и черный дым его дыхания тяжелой тучей
стоял в воздухе. Белый, с розоватыми кожухами, ярко-красными колесами, он легко резал носом холодную воду и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых окнах бортов и в окнах рубки ярко блестели, точно улыбаясь самодовольной, торжествующей улыбкой.
Они
стояли в благоговейном молчании; лица их
были благочестиво сосредоточены; молились они истово и усердно, глубоко вздыхая, низко кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на того, то на другого и вспоминал то, что ему
было известно о них.
Пароход на всех парах шел к городу. От сотрясения его корпуса на столах дрожали и звенели бутылки, и этот дребезжащий жалобный звук
был слышен Фоме яснее всего. Над ним
стояла толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи.