Неточные совпадения
Сильный, красивый и неглупый, он был одним из тех людей, которым всегда и во всем сопутствует удача — не потому,
что они талантливы и трудолюбивы,
а скорее потому,
что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют — даже не могут — задумываться над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания.
Они приносят ей в жертву несколько бессонных ночей;
а если случится,
что она одолеет их души, то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так же сильно живут под ее началом, как жили и без нее…
—
Что — все-таки? Ладно, хоть сам видел, как все делалось, — вперед — наука!
А вот, когда у меня «Волгарь» горел, — жалко, не видал я. Чай, какая красота, когда на воде, темной ночью, этакий кострище пылает,
а? Большущий пароходина был…
И вдруг — обыкновенно это случалось весной, когда все на земле становится так обаятельно красиво и чем-то укоризненно ласковым веет на душу с ясного неба, — Игнат Гордеев как бы чувствовал,
что он не хозяин своего дела,
а низкий раб его.
— Не от бою ты не родишь,
а оттого,
что жрешь много. Набьешь себе брюхо всякой пищей — ребенку и негде зародиться.
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В монастырь,
что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь.
А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
За девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей, но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти — они были не нужны ему. Жену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную руку и без злобы,
а просто по пословице: «люби жену — как душу, тряси ее — как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене, и он уже бил ее с наслаждением, за то,
что она не родит ему сына.
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря на то,
что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату;
а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
— Наталья!
Чего ты такая нерадостная? Скучно,
что ли, со мной,
а?
— Вот погоди — родишь ты мне сына, — совсем другая жизнь у тебя пойдет. Это ты оттого печалишься,
что заботы у тебя мало, он тебе даст заботу… Родишь ведь сына,
а?
— Ну, молоканка,
что нос повесила? Ходит — ровно по стеклу смотрит — будто душу чью-то загубила! Баба ты такая ядреная,
а вкуса у тебя нет ни к
чему, — дуреха!
— Пошто села к окну? Смотри — надует в бок, захвораешь еще!.. — говорил он ей сурово и ласково. —
Что ты скачешь по лестнице-то? Встряхнешься как-нибудь…
А ты ешь больше, на двоих ешь, чтобы ему хватало…
Голова у него была похожа на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось,
что у этого человека два лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом, всем видимое,
а над ним — другое, без глаз, с одними только морщинами, но за ними Маякин как бы прятал и глаза и губы, — прятал до времени,
а когда оно наступит, Маякин посмотрит на мир иными глазами, улыбнется иной улыбкой.
— Перестанет!.. Не для тебя я сына родил. У вас тут дух тяжелый… скучно, ровно в монастыре. Это вредно ребенку.
А мне без него — нерадостно. Придешь домой — пусто. Не глядел бы ни на
что. Не к вам же мне переселиться ради него, — не я для него, он для меня. Так-то. Сестра Анфиса приехала — присмотр за ним будет…
— Ладно! — согласился Фома, но, задумчиво помолчав, вновь с сожалением протянул: —
А я думал,
что ты то-о-же разбойник…
—
А может, ты был давно когда? — опять возвратился Фома к своей теме, и по лицу его было видно,
что он очень хотел бы услышать утвердительный ответ.
— Ну, говорю ведь — не был! Экой ты какой… Разве хорошо — разбойником быть? Они… грешники все, разбойники-то. В бога не веруют… церкви грабят… их проклинают вон, в церквах-то… Н-да…
А вот
что, сынок, — учиться тебе надо! Пора, брат, уж… Начинай-ка с богом. Зиму-то проучишься,
а по весне я тебя в путину на Волгу с собой возьму…
— Вот оно
что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут,
что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло,
что я удачливый и богатый,
а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям враг…
С этого дня Фома заметил,
что команда относится к нему как-то иначе,
чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним,
а если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало.
—
А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся… И ежели кровь из тебя будут сосать — тоже молчи, —
что ты можешь сказать?
— Жалеть его — не за
что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало… Я его знаю: он — парень хороший, усердный, здоровый и — неглуп.
А рассуждать — не его дело: рассуждать я могу, потому
что я — хозяин. Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет,
а умнее будет… Так-то… Эх, Фома! Младенец ты… ничего не понимаешь… надо учить тебя жить-то… Может, уж немного осталось веку моего на земле…
Об них забудь… это не люди,
а так, скорлупа одна, ни на
что они не годны…
А Ефимку жалеть не за
что, — он парень дельный, цену себе понимает…
Он знал,
что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно,
а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
—
А — так уж надо… Подобьет его вода в колесо… нам, к примеру… завтра увидит полиция… возня пойдет, допросы… задержат нас. Вот его и провожают дальше… Ему
что? Он уж мертвый… ему это не больно, не обидно…
а живым из-за него беспокойство было бы… Спи, сынок!..
— Известно, упал… Может, пьян был…
А может, сам бросился… Есть и такие, которые сами… Возьмет да и бросится в воду… И утонет… Жизнь-то, брат, так устроена,
что иная смерть для самого человека — праздник,
а иная — для всех благодать!
— Эх ты! — зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстати толкая его кулаком в бок. —
Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек…
а разносчиков — двое… один получил семнадцать — ну, сколько другой?
Во время перемены он узнал от Ежова,
что Смолин — тоже богатый, сын кожевенного заводчика,
а сам Ежов — сын сторожа из казенной палаты, бедняк.
— Вот!
Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает…
А я — бедный объедон, меня он не любит, потому
что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию уйду… Кончу второй класс и уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись!
А у вас лошадей сколько?
— Потому
что — я бедный… Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, — в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры… Я тоже буду звякарем… сабля на боку, шпоры на ногах — дрынь, дрынь!
А ты
чем будешь?
—
А! Митрия Иваныча сын, видно… Этого держись, компания хорошая… Митрий — умный мужик… коли сын в него — это ладно! Вот другой-то… Ты, Фома, вот
что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь… Поглядим, какие они…
Вот это уменье и есть то самое,
что будет хитрее всяких книг,
а в книгах о нем ничего не написано…
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные,
что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день и сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо,
а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
Ежов знал все: он рассказывал в училище,
что у прокурора родила горничная,
а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог сказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и клетки для птиц; подробно сообщал, отчего и как повесился солдат в казарме, на чердаке, от кого из родителей учеников учитель получил сегодня подарок и какой именно подарок.
—
А что он больно зазнается? — сердито ответил Фома.
— То и зазнается,
что ты учишься плохо,
а он всегда помогает тебе… Он — умный…
А что бедный, так — разве в этом он виноват? Он может выучиться всему,
чему захочет, и тоже будет богат…
От крика они разлетятся в стороны и исчезнут,
а потом, собравшись вместе, с горящими восторгом и удалью глазами, они со смехом будут рассказывать друг другу о том,
что чувствовали, услышав крик и погоню за ними, и
что случилось с ними, когда они бежали по саду так быстро, точно земля горела под ногами.
— Знаю я,
что не трус,
а только форсят одни дураки… Можно и без форсу не хуже дело делать…
Фома, наблюдая за игрой физиономии старика, понял,
что он боится отца. Исподлобья, как волчонок, он смотрел на Чумакова;
а тот со смешной важностью крутил седые усы и переминался с ноги на ногу перед мальчиком, который не уходил, несмотря на данное ему разрешение.
— Боюсь? А-а! Хорошо-с! — крикнул Чумаков вслед ему, и по звуку голоса Фома понял,
что обидел старика.
— Квак! — передразнил отец. —
А ты уж коли
что делаешь, так умей объяснить это и себе и людям… Подь сюда!
—
А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает,
что выйдет из тебя,
а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей,
а ты говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе…
Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Я сказал ему,
что он тебя боится… вот он почему пожаловался…
А то он не хотел идти-то к тебе…
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят,
а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку, да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело,
а в том,
что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был,
что видел?
— Отчего?.. Трудно это сказать… Иной — оттого,
что отемнен своей гордыней, — хочет многого,
а силенку имеет слабую… иной — от глупости своей… да мало ли отчего?..