Неточные совпадения
— Пароход? Пароход — жалко было, точно… Ну,
да ведь это глупость одна — жалость! Какой толк? Плачь, пожалуй: слезы пожара не потушат. Пускай их — пароходы горят. И — хоть всё сгори — плевать! Горела бы душа к работе… так ли?
—
Да, — божья! — с горечью воскликнул Игнат и грустно поник головой.
— А как же? — оживленно воскликнул Фома и, обратив к отцу свое лицо, стал торопливо говорить ему: — Вон в один город приехал разбойник Максимка и у одного там, богатого, двенадцать бочек деньгами насыпал…
да разного серебра,
да церковь ограбил… а одного человека саблей зарубил и с колокольни сбросил… он, человек-то, в набат бить начал…
—
Да… до крови!.. Как шел он потом, так плакал… — вполголоса рассказывал мальчик.
Так и знай — который человек много жалуется на все,
да охает,
да стонет — грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой пользы ты ему не принесешь, ежели и поможешь…
Только пуще киснут
да балуются такие от жалости к ним…
И не для бога они живут — нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают, чтобы дураков разжалобить
да от их жалости чем-нибудь пузо себе набить.
Для пуза своего живут они и кроме как — пить, жрать, спать
да стонать — ничего не умеют делать…
Ты тому помогай, который в беде стоек… он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся,
да помоги ему без его спроса…
Да который гордый и может обидеться на помощь твою — ты виду ему не подавай, что помогаешь…
Вот я посмотрю недельку время,
да к штурвалу его поставлю…
— Яфимка!
Да встань — гость плывет!
— Известно, упал… Может, пьян был… А может, сам бросился… Есть и такие, которые сами… Возьмет
да и бросится в воду… И утонет… Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого человека — праздник, а иная — для всех благодать!
— Эх ты! Богатый, а не завел голубей… У меня и то три есть, — скобарь один,
да голубка пегая,
да турман… Кабы у меня отец был богатый, — я бы сто голубей завел и все бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби — хорошие! Четырнадцать, — турмана-то он мне подарил. Только — все-таки он жадный… Все богатые — жадные! А ты тоже — жадный?
— Я не ругаюсь, а правду говорю, — пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. — Слушай! Хотя ты и кисель,
да — ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе…
—
Да, — Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. — Один такой бойкий — беда!
Ум имей хоть маленький,
да свой…
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме как писать, читать
да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не дай тебе бог! Запорю, ежели что… Табак курить будешь, губы отрежу…
Нужны они тебе, как плотнику топор
да рубанок; они — инструмент, а тому, как в дело его употребить, — инструмент не научит.
Рук
да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву, а не по ноге себе…
А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в ней себе занял, — тысячью голосов заорет на тебя,
да еще и ударит, с ног собьет.
— А ты прочитай про себя «
да воскреснет Бoг» и перестанешь бояться-то.
—
Да иди, иди, роднуша моя…
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж
да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день и сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов
да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
— Комар он какой-то, — пренебрежительно сказал Фома, — пищит, пищит,
да вдруг и укусит!
— Если ты будешь сам в руки соваться — поди к черту! Я тебе не товарищ… Тебя поймают
да к отцу отведут — он тебе ничего не сделает, а меня, брат, так ремнем отхлещут — все мои косточки облупятся…
— Час от часу не легче! — воскликнул Игнат. —
Да зачем тебе?
—
Да — я не знаю! — сказал Фома смущенно. — Играешь, играешь… все одно и то же… надоест! А это…
— Ах… пес! Вот, гляди, каковы есть люди: его грабят, а он кланяется — мое вам почтение! Положим, взяли-то у него, может, на копейку,
да ведь эта копейка ему — как мне рубль… И не в копейке дело, а в том, что моя она и никто не смей ее тронуть, ежели я сам не брошу… Эх! Ну их! Ну-ка говори — где был, что видел?
— А в овраге спугнули мы сову, — рассказывал мальчик. — Вот потеха-то была! Полетела это она,
да с разлету о дерево — трах! даже запищала, жалобно таково… А мы ее опять спугнули, она опять поднялась и все так же — полетит, полетит,
да на что-нибудь и наткнется, — так от нее перья и сыплются!.. Уж она трепалась, трепалась по оврагу-то… насилу где-то спряталась… мы и искать не стали, жаль стало, избилась вся… Она, тятя, совсем слепая днем-то?
— Слепая, — сказал Игнат. — Иной человек вот так же, как сова днем, мечется в жизни… Ищет, ищет своего места, бьется, бьется, — только перья летят от него, а все толку нет… Изобьется, изболеет, облиняет весь,
да с размаха и ткнется куда попало, лишь бы отдохнуть от маеты своей… Эх, беда таким людям — беда, брат!
— Отчего?.. Трудно это сказать… Иной — оттого, что отемнен своей гордыней, — хочет многого, а силенку имеет слабую… иной — от глупости своей…
да мало ли отчего?..
— Чего годить? Лета два-три повертится на Волге,
да и под венец его… Вон Любовь-то какая у меня…
— Просто ты завидуешь ему… Он очень умный…
да. Вот он кончит гимназию — поедет в Москву учиться в университет.
«Что тебе?» — «
Да вот, говорит, привел дочь вашему благородию…» — «Зачем?» — «
Да, может, говорит, возьмете… человек вы холостой…» — «Как так? что такое?» — «
Да водил, говорит, водил ее по городу, в прислуги хотел отдать — не берет никто… возьмите хоть в любовницы!» Понимаете?
—
Да еще — девушку! Я б ему дал десять рублей!
— Вот ты теперь смотришь на бабу, — так что не могу я молчать… Она тебе неизвестна, но как она — подмигивает, то ты по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегу пойдем…
да еще ладно, ежели у нас штаны целы останутся…
Было тихо, только с берега доносились неясные звуки говора,
да река чуть слышно плескалась о борта парохода.
—
Да ничего и так… присмотришься, так и в темноте видно…
—
Да как же? — смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы. — Ты не сердись… ведь сама же…
— Ну,
да… не со всеми же… О, господи!
—
Да, — Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем… али мало там ихней сестры?
—
Да я смолчу… только непорядок это!
— Ты, Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи — ежели
да я услышу про нее какое-нибудь похабное слово — поленом по башке!
Всего больше берегись тихоньких — они, как пьявки, впиваются в мужчину, — вопьется и сосет, и сосет, а сама все такая ласковая
да нежная.