Неточные совпадения
Безногая жена Перфишки тоже вылезла на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно лежали на коленях; она, подняв голову,
смотрела чёрными глазами на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал
смотреть то в глаза женщины,
то в глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
Маша, закрыв половину лица веером карт, должно быть, смеялась, а Яков
смотрел в свои карты и нерешительно трогал рукой
то одну,
то другую.
После обеда делать было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки,
смотрел на суету базара и думал о
том, как много на свете людей и как много едят они рыбы, мяса, овощей.
Маша пересаживалась от стола на свою постель и оттуда
смотрела чёрными глазами
то на одного,
то на другого. Потом она начинала позёвывать, покачиваться, сваливалась на подушку.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во
тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он
смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Илья упорно
смотрел на женщину, думая о
том, как обнимет её, и боялся, что он не сумеет сделать этого, а она насмеется над ним. От этой мысли его бросало в жар и холод.
С ненавистью и ужасом он
смотрел, как мутные глаза Полуэктова становятся всё более огромными, всё сильнее давил ему горло, и, по мере
того как тело старика становилось всё тяжелее, тяжесть в сердце Ильи точно таяла.
Илья
смотрел вслед ему, пока
тот не исчез в густом рое хлопьев снега.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и
тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская людей в лавку,
смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
— Когда ты
смотришь на меня сердито… чистенький мой… чувствую я паскудную жизнь свою и за
то люблю тебя… за гордость люблю…
Илья долго
смотрел на эту картину, желая понять, что это значит, и ему даже захотелось спросить об этом, но как раз в
ту минуту следователь шумно захлопнул книгу.
—
Смотрю я на тебя — и чего-то не
того — не нравится мне… Мыслей я твоих не понимаю… вижу… начал ты с некоторой поры гордиться чем-то, что ли… Ровно ты праведник какой…
Автономов говорил и мечтательными глазами
смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный — человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика.
Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
— Вы говорили, что галантерейный магазин может дать процентов двадцать и более,
смотря по
тому, как поставить дело. Ну-с, мы готовы дать вам под вексель на срок — до предъявления, не иначе, — наши деньги, а вы открываете магазин. Торговать вы будете под моим контролем, а прибыль мы делим пополам. Товар вы страхуете на моё имя, а кроме
того, вы даёте мне на него ещё одну бумажку — пустая бумажка! Но она необходима для формы. Нуте-ка, подумайте над этим и скажите: да или нет?
Илья вытянул шею и
посмотрел вниз, во
тьму…
— Что на рожу мою
смотришь? — сказала она Илье. — Думаешь, бита? Ни,
то болезнь меня ест…
Дочь почтальона, одетая едва не в лохмотья, она
смотрела на него так, точно сердилась на
то, что он живёт на одной земле с нею.
Лёжа на спине, он
смотрел в ясное небо и чем пристальнее
смотрел,
тем больше видел в нём звёзд.
— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за
то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не
смотреть букой…
—
Тем хуже… Но это не возражение… — сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием,
смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.
Закрыв глаза, он вслушивался в тишину ночи и ждал звуков, а когда звук раздавался, Илья вздрагивал и, пугливо приподняв голову с подушки,
смотрел широко открытыми глазами во
тьму.
Должно быть, он испытывал большое удовольствие, перечисляя имена угодников и города, — лицо у него было сладкое, глаза
смотрели гордо. Слова своей речи он произносил на
тот певучий лад, которым умелые рассказчики сказывают сказки или жития святых.
А Лунёв подумал о жадности человека, о
том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун
смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
— Вы обвиняетесь в
том, — ласковым голосом говорил Громов, но Илья не видел, кому Громов говорит: он
смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с
тем, что Филимонов — судья…
Лунёв взглянул на Павла,
тот сидел согнувшись, низко опустив голову, и мял в руках шапку. Его соседка держалась прямо и
смотрела так, точно она сама судила всех, — и Веру, и судей, и публику. Голова её
то и дело повёртывалась из стороны в сторону, губы были брезгливо поджаты, гордые глаза блестели из-под нахмуренных бровей холодно и строго…
Его голос покрыл шум разговора. [Гости замолчали] Лунёв сконфузился, чувствуя их взгляды на лице своём, и тоже исподлобья оглядел их. На него
смотрели недоверчиво, видимо, каждый сомневался в
том, что этот широкоплечий, курчавый парень может сказать что-нибудь интересное. Неловкое молчание наступило в комнате.
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот
смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и
то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…
Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он
посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и
смотрел во
тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному...
Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову,
то увидал, что околоточный
смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, — один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.
Когда ночная
тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и
посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.